Миранда Джулай - Первый нехороший человек

– Кажется, я худшая мама из всех на свете, – выкашляла она.

– Нет-нет-нет. Совсем нет.

Диск все играл и играл. Может, начал заново, сложно сказать. Мы уснули. Я встала, дала Джеку бутылочку. Вернулась, скользнула к ней в объятия, спала, спала. Утро заблудилось по пути домой. Мы пролежим так вечно, вечно прощаясь, никогда не расставаясь.

Кли сочла, что будет меньше хлопот, если я сделаюсь законным опекуном.

– Потому что обживаться я, может, буду сколько-то.

– Разумно, – сказала я, задержав дыхание. Теперь, когда все было решено, она строила планы быстро, с непривычным ускорением. Меня уведомили о приеме в суде; она вела, болтала всю дорогу. Как выясняется, кто угодно может похитить вашего ребенка, если вы стоите перед судьей и говорите, что вас это «полностью устраивает». Социальный работник наведается ко мне четырежды в течение следующего года, а у Кли будет свое место.

– Мы более чем готовы помочь ей со съемом, – уверила меня Сюзэнн. – Очевидно, это следовало сделать сразу. Все родители совершают ошибки. Сама увидишь. Когда возвращаешься на работу? – Она думала, что победила – что мы соревновались за ее дочь, и она в конце концов взяла верх.

Я сказала Кли, что ей можно прекращать откачивать, поскольку все равно предстоит перейти на смеси, однако она пообещала, что оставит месячный запас.

– И когда буду приходить по пятницам – дам еще.

– Молоко уйдет. Ничего – ему уже семь месяцев. Ты отстрелялась.

Глаза у нее пропитались слезами. Слезами радости. Я не подозревала, насколько она ненавидит откачиваться.

Мы не проговаривали, что последняя ночь – последняя, но следующий день – день, когда она должна была переехать в квартиру в Студио-сити, из этого следовало, что она будет спать там в грядущую ночь, и ту, что за ней, и еще годы, пока не переедет – вероятно, в бо́льшую квартиру, возможно, с кем-то, с кем-то, за кого она выйдет замуж, может, у них будут дети. Рано или поздно она окажется в моем возрасте, Джек – в колледже, а это время, это очень краткое время, пока мы жили вместе, станет просто частью семейных историй о случайности, о друге семьи и о том, как все для всех сложилось. Подробности смоет: эта история, к примеру, как великий американский любовный роман, рассказана не будет.

Наутро ее мусорные мешки выстроились вдоль стены у двери. Еще чуть ближе к двери – и они отправятся вон сами собой. Знаменитая Рэчел приехала помогать с переездом.

– Я слышала, вы собираетесь основать компанию по производству ароматизированного попкорна, – сказала я, отрыгивая Джека через плечо. Она чуть отшатнулась.

– Наверное, можно и так сказать. То есть, по сути, так оно и есть.

Кли бухнула во входную дверь и схватила два мешка, поглядывая на наш разговор. Рэчел была очень тощей и еврейской на вид. Одета в блузку с пастельными диагональными полосами, на вид – как из 1980-х: шутка о том, какие нелепые были времена до того, как она родилась.

– Я что-то не так поняла? Кли говорила, будет жвачный попкорн.

– Это правда трудно объяснить, потому что я работаю на многих разных уровнях? – Она вскинула самый большой мешок на плечо. – Поразительно, что она вам вообще про это рассказала.

– Ну, она мне рассказала только про жвачно-попкорновый уровень.

Она оглядела меня до самого низа, а потом до самого верха, но остановила взгляд не на глазах у меня, а на шее.

Кли пропыхтела внутрь, схватилась за последний мешок.

– Всё!

– Правда? – Я огляделась. – В ванной?

– Проверила.

– Тогда ладно.

Она потрепала Джека по макушке.

– Пока, Чувачок. Не забывай свою тетю Кли. – Тетю. Когда она это решила? Он схватил ее за волосы; она выпуталась. Рэчел извлекла телефон и отвернулась: это мгновение нам выделили для прощаний. Кли сделалась дерганая. Я засомневалась, будет ли она являться каждую пятницу в десять утра. Она раскрыла объятия, как дружественный медведь.

– Спасибо за все, Шерил. Я вам вечером позвоню, ребята.

– Звонить необязательно.

– Я позвоню.

Мы посмотрели, как они садятся в машину и уезжают, а затем вернулись в дом. В комнатах стало иначе по звуку, потолки выше, пусто.

Раньше так было всегда, – пояснила я. – Когда в доме вот так, это нормально .

Она ничего не забыла? – спросил он. – Ничего?

Мы обыскали все комнаты. Она подошла к делу очень тщательно. Конверт между книгами исчез; исчезла и петелька от банки с газировкой. Но мы все же нашли одну забытую ею вещь.

Я вынесла кулон-кристалл из ванной и повесила его в кухне над мойкой. Джек понаблюдал, как он несколько раз стукнулся о стекло, затем беззвучно завращался.

Радуги. Я показала на стайку радуг, скользивших по стене. Маленький рот раскрылся в завороженном восхищении.

Вот такое ближе к тому, чего я ожидал , – сказал он. – Это наверняка сделается моим главным увлечением, моей областью интересов.

Радуги?

И все остальное, похожее.

Нет больше ничего похожего. Радуги – одиноки; одни они такие.

Кристалл принялся крутиться в другую сторону, послал цветную флотилию по телу Джека. Видно было, что он мне не верит: это и впрямь казалось маловероятным. Я порылась в мозгу, поискала что-то похожее. Отражения, тени, дым – сплошь насупленные дальние кузены в лучшем случае. Нет, радуги – отдельный класс зрелищности, каждая – впечатляет, унылых радуг не бывает, не бывает лишь с частью цветов. Всегда все цвета, всегда в правильном порядке. Она не позвонила.

Я ежедневно оттаивала кубик замороженного молока и смотрела, как Джек пьет то, что Кли откачала в точности месяц назад, на каждой бутылочке надписана дата. Первым он выпил день, когда мы занимались любовью, – выхлебал насухо. Он выпил день, когда мы хвастались им в «Ралфзе». Выпил сахарно-ватное молоко того дня на променаде. Последняя партия была того утра, когда она уехала, и в молоке было множество планов, о которых я не знала. Когда он допил ту бутылочку, она и впрямь отстрелялась, до последней капли. Но привычку вспоминать, что было месяц назад, отбросить было трудно, и мы продолжили. Он пил первую бутылку смеси, а я вспоминала нашу первую ночь вдвоем, в доме, сердито тихом, пока я не включила телевизор. Я вспоминала воспоминание о том, как мы занимались любовью, и плакала прямо в Джека, прямо ему в глаза. Когда ее не было уже два полных месяца, я вспоминала, как оттаивала последнее ее молоко и думала, что теперь-то она уж точно ушла, до последней капли. Я отрыгнула Джека, и на том все – за тройное воспоминание я не взялась.

Она пропустила первые две пятницы и еще одну после. Я звонила несколько раз – мягко напомнить, но телефон у нее все звонил и звонил. Я представила его где-то в дождливой канаве. Она – в точности из тех женщин, какие оказываются однажды убитыми.