Анатолий Байбородин - Деревенский бунт

– Да по мне хоть бы Пушкин хвалил… – отмахнулся Иннокентий Гнедой.

– Тёща моя – не Пушкин…

– Да уж…

– Не Пушкин, но к литературе имеет отношение – пятнадцать лет в Доме писателей вахтёрила и всяких гениев видала. – Иов язвительно глянул на Гнедого. – И кто они теперь?!

– Жалко мне тебя, Иов, – вздохнул Гнедой, глядя на Иова сострадательно, как на смертельно хворого. – Добрый ты мужик… Да на какие муки себя обрёк. Всю жизнь себе изломал, искорёжил… Жил бы, жёнку любил, чадушек плодил, вишни садил, избу срубил, лишь бы стихи не писал. Мне кажется, ты даже и не понимаешь, что городишь…

Вышел Горюнов, смурной, словно в воду опущенный, подумал: «Надо было коньяк прихватить, а то попёрся с дешёвым винцом да с бычьим холодцом. С коньяком другой разговор. Эх, добрая мысля приходит опосля…» И вдруг Иов спохватился и, приоткрыв незапертую дверь, мстительно известил Гнедого:

– А Пушкин, между прочим, давно помер…

– А ты, бездарь, ещё живой… – поскорбел Иннокентий Гнедой.

Хотелось Иову застрелиться из ржавого ружья либо уж напиться. Решил напиться, а уж потом к другому стихотворцу сходить, трезвенному, который книжки читает, Пушкина знает… А у Гнедого, похоже, грамотёшки кот наплакал… Писатель – не читатель… Пьянь, невежа, а изображает из себя: фу-ты ну-ты, ножки гнуты…

Упившись зелена вина, зрит Иов Горюнов печально и дождливо в ночное чёрное окно, обиженно шмурыгает сырым носом, и с горькой и мстительной усладой думает думу злорадную: «Счастье придёт и в гробу найдёт: после смерти обо мне заговорите. Ох да ах, руками мах: какого поэта потеряли… Волосы на голове будете рвать, а плешь пеплом посыпать». Страсть как охота дворнику умереть… понарошку и в домовине послушать, как под святыми образами, печально горящими свечами и завешанными зеркалами будут навеличивать его други и недруги, исподтишка хлебнувшие с поминального стола. По такому случаю Иов бы самолично сала насолил с чесночком и самогона выгнал – не так накладно будет поминки справлять; выстоял бы самогон на кедровом орехе, чтоб от коньяка армянского не отличался. Мужики же любят на дармовщинку выпить, закусить, а уж на поминках сам рок велит, и никто не попрекнёт куском и рюмкой. А уж примут с устатка, тут и загомонят все враз, не слушая друг друга. У кого язык подвешен, бойко возвестит: «Закатилось красно солнце, больше не взойдёт, грянула зима, лето не придёт! Какой махровый талантище в домовину лёг, жить бы да жить, благо творить… По нашей вине, нашему недогляду, но, опять же сказать, лицом к лицу лица не увидать, а вот как зароют…» Затрещите, сороки: «какой писательский дар не приметили да не приветили! Осиротили слово русское. Ему б не метлой махать, на соборах вещать. Ну да, станешь лапти плесть, коли неча есть…» Вдосталь наслушавшись заупокойных вопленников да воплениц, взняться б из сосновой домовины и ласково укорить: «Что же вы, братухи и сеструхи во Христе, при жизни-то скупились на доброе словечушко?! Чуяли, поди, дар Божий подле вас мается неприкаянно и необласканно. Подсобить бы – так нет, зависть да ревность душу застили, льдом замостили… Ишь спохватились, разговорились, вашими бы устами мёд пить, а не речи творить. Ишь, словоблуды медоточивые, патокой залили домовину, душа слиплась… А намедни помойными речами поливали, душеньки услаждали: повесть – не повесть, стихи – не стихи. Забыли, поносники, святыми отцами реченное: доброе слово и злых добрыми сотворяет, а злое слово и добрых в злых обращает. Вы же, родненькие, душу мою холодными ветрами выстудили, дух заледенили, печалью укрыли, ибо день меркнет ночью, а душа печалью… Ныне возопили, спохватились, да уж больно припозднились: близенько локоток, а не укусишь…» Выбраться бы из домовины, вздохнуть жалостливо и полюбовно: «Я на вас, други и подруги, обид не коплю, сам в смердящих грехах, как в поганых шелках. Простите меня грешного, а коль уж не помер нынче, сядем за столы дубовы, за скатерти бранные, за яства сахарные, за питья медвяные, не пропадать же поминальным напиткам-наедкам…» – «Не-ет… – машет лысеющей головой Иов Горюнов, – не надо из гроба вставать, – перестанут величать, обматерят: дескать, слыл шутом гороховым, шутом и в домовину лёг, и помереть-то, бездарь, путно не мог…»

Сказ Иванов похож на бывальщину про сельского дурня, которого весело и лукаво объегоривают ловкачи, но – ведь нет худа без добра – за простоту и ласку поджидает убогого дивный фарт: полцарства и русокосая, синеокая царевна. Так и воображал Иван венец слезливой повести: корявая дворницкая судьба захолустного писателя венчается денежной славой, а с тугой мошной можно и царевну приглядеть в жёны – гудящим роем полетя словно мухи на мёд – успевай отмахивай.

– Нет, – решил Иван, – при таком завершии не венец выйдет – колпак дурацкий, скоморошина. Коль у дворника Горюнова сочинительство – искус, то на закате бес ему мерзкую харю и выкажет, посмеётся над ослом.

Сочинённый дворник-писатель поджидает полцарства и царевну-лебедь, а Иван Краснобаев – мужик хоть и молодой, но уже не холостой; дома, утомлённая нужей да стужей, дворницкая жёнка, два малых ребёнка, и лебединые царевны не проплывают даже в сонной прелести. Но Иванов герой – блажной писатель с метлой, тот, сердечный, верит в сказки и, застясь ладонью от солнца, выглядывает в речной старице лягушку, что скинет лягушачью надеву и обернётся царевной-лебедь. А дальше в бывальщине, словно в мужичьем песенном страдании…

«Уж Иов Горюнов весь как лунь седой, но, подпираясь клюкой, и летом, и весной в подшитых катанках шаркает к старице, сидит на гнилой кокорине, пока не смеркнет вечерний свет, щурится подслеповатыми, слезливыми глазёшками в зеленоватую тину: не плеснет, не квакнет ли царская лягушка, не всплывёт ли белой лебедью… А уж багровая луна взошла из кедрового хребта, взнялась к звёздной россыпи, побледнела, светит чаровным стылым светом… Шамкает Иов Горюнов беззубым ртом: “Всплынь-ко, дева-краса, лебяжья коса…” – слезьми просит. И подманил-таки, всплыла нагая, да не лебедь белая, – чернавка, с кобыльей гривой и вороватыми цыганскими очами, – выбрела чаровница лунной тропой на седой песок и манит старика в гнилую старицу: “Гой еси, добрый молодец, князь брильянтовой, ступай за мной в подлунное царствие-государствие; воссядем за столы дубовыя, яства медовыя, возляжем на перины пуховыя…” Прытко вскочил старик с кокорины – седина в бороду, леший в ребро, – кинулся без памяти в старицу следом за нагой чернавкой, да забрёл в стылый ил по одрябшие лядвии и озяб, одумался: “Уж ты, гой еси, моя бравая, чернявая, а погости-ко ты в моей дворницкой коморе; чай попьем, беседу поведём…”. Чернавка и на то согласная; быстро оболоклась – под кустами у ней хоронилась и юбчонка, и кофтёнка-распашонка, и наплечная чёрная шаль с багровыми цветами.