Симона Бовуар - Зрелость

Низан отправил Дюкло очень сухое письмо об отставке: «Сообщаю тебе о своем выходе из французской компартии. Мое положение мобилизованного солдата освобождает меня от необходимости добавлять что-то еще». Я ужинаю в «Куполь», народу полно; Монпарнас заполонили военные и совершенно новая клиентура, прежние завсегдатаи выглядят отчасти доисторически. Необдуманно прошу официанта принести кружку мюнхенского пива. Он смеется: «Подождите, пока перейдем линию Зигфрида». Ночь в Париже производит на меня невероятное впечатление; я и забыла: Большая Медведица сияет над перекрестком Вавен, это необычно и очень красиво. На террасах кафе почти никого, становится слишком холодно; везде еще более пустынно, чем в прошлом месяце. Возвращаюсь к себе по темным, как туннели, улицам.

6 октября.

Вернувшись в полночь, Жеже будит меня; она возвращается из Кастель Новель, где находится толпа женщин и испанских беженцев. Около половины седьмого завывание сирены, но слабое; люди бросаются к окнам: это тревога? Нет, только механический сбой. Корреспонденция; одно из писем Сартра вскрыто цензурой, это впервые. Увы! 3 октября он отбыл в неизвестном направлении, все мои планы рухнули. С комком в горле я иду за покупками. Оставшиеся позади три недели — это невнятная передышка, теперь меня вновь охватывает отчаяние, страх; мне отвратительно думать, что это надолго. Хотя больше меня это не интересует, и, главное, сама я себя больше не интересую и веду этот дневник по привычке. Для Сартра я купила «Идиота» и «Дневник» Грина, но «НРФ» больше не продается, его получают только по подписке.

7 октября.

Мрачный день. Во второй половине у меня встреча в «Мариньяне» с четой Одри, но кафе закрыто военными властями, так как оставалось все еще открытым после двадцати трех часов. Я располагаюсь напротив, в «Колизее». Публика гнусная — роскошные шлюхи, «умирающие в своей постели» офицеры и тыловые крысы, словом, публика 1916 года, представленная на страницах «Крапуйо». Одри с отвращением говорит о пропагандистском фильме, который начали показывать. Ночь мглистая, уже с привкусом зимы, трагическая и прекрасная. В Париже бедствие чувствуется повсюду, и это уже ощутимая оккупация, стоит лишь подумать об этом.

10 октября.

Пардо возвращается сегодня; это была моя последняя ночь в квартире Жеже. Я переезжаю в отель на улице Вавен. Мой номер мне нравится, есть плотные красные шторы, и я смогу включать вечером свет. Лиза Обланофф вернулась в Париж; она оплакивает свою печальную судьбу: не имея удостоверения личности, она не может поступить в Сорбонну, а не поступив в Сорбонну, не может получить удостоверение личности, всегда одна и та же песня; ее отец ничего больше не получает, а мать не имеет права работать. Она со слезами говорит мне: «Почему это Н… имеет все права, а я нет?»

В «Доме» Адамов с растерянным видом сел напротив меня. Он тоже ничего больше не зарабатывает; у него военный билет, и он ждет отъезда. «Дом» стал теперь таким, одни жалкие люди.

Фернан утверждает, что тысяча фронтовых солдат силой захватила поезд и приехала в увольнение незаконно, их не решаются арестовать.

11 октября.

Хочу снова приняться за работу. Целый день я перечитываю свой роман. Многое предстоит сделать.

12 октября.

Я работаю. Вечером в «Доме» встречаюсь с Мари Жирар. Рядом с нами чудной старик в синем комбинезоне, читающий «Науку и здоровье» в обложке, похожей на черный молитвенник; какой-то пьяница пытается заговорить с ним, и они чуть ли не поссорились. Пьяница поворачивается к нам. «У меня узкие плечи, — говорит он, — но тяжелая голова». — «Плевать мне на ваши плечи», — говорит Мари. Двое друзей пьяницы оттаскивают его от нашего стола. Мы ужинаем в блинной, потом идем в подвал «Шуберта»; там пусто, только пианист играет джаз, и это слегка меняет обстановку. «Я вот думаю, куда подевались люди!» — громогласно вопрошает Мари, в ответ официант что-то шепчет. В 11 часов нас выставляют на улицу, и мы идем гулять на берег Сены. В темноте — полицейские патрули в широких накидках и блестящих касках; пешком и на велосипедах, они направляют на прохожих фонарики и останавливают всех мужчин для проверки документов; они рыщут даже в писсуарах. Мари рассказывает мне о своей любви с одним испанским беженцем двадцати двух лет, красивым как бог, с которым она тайком ходила встречаться в горы, где он жил, затравленный и полуголый; деревенские люди ненавидят беженцев; она уверяет даже, что нескольких они забили до смерти, поскольку те не хотели идти добровольцами на военную службу; поэтому ей приходилось быть крайне осторожной. Однажды ночью она заблудилась, потеряла свои туфли и пять километров шла босиком по зарослям. Испанец не знает и двадцати слов по-французски. Она только и думает, как бы поехать и отыскать его. Она убеждена, что Даладье попросил Гитлера развязать войну, чтобы расправиться с Народным фронтом. В поезде она пыталась вызвать жалость солдат к судьбе Жионо. «Не надо говорить молодым солдатам подобные вещи», — строгим тоном сказал ей один из них. Попасть в тюрьму — лучшего она и не желает, тогда она сможет отложить деньги. Ну и позабавила она меня.

13 октября.

Мари предложила мне пойти с ней этим вечером к Юки Деснос, и я согласилась. В столовой полно дыма, людей со стаканами красного вина. На стенах картины Фудзиты, на одной из них изображена обнаженная Юки со львом; они в цвете, поскольку она попросила его доказать, что он может писать не только черно-белые картины; я нахожу их не очень красивыми. Руководит всем Юки в японском кимоно, обнажающим прекрасные руки и верх груди; она светловолосая, довольно красивая. Присутствует там и прежняя подруга Паскена, которая начинает впадать в мистицизм и рассказывает с затуманенным взором обо всем, что ей довелось выстрадать из-за мужчин; ее муж, эксгибиционист с вытянутым несчастным лицом, гадает на картах в соседней комнате: он гадает на «человечество» и не предсказывает ему ничего хорошего. Тут и неудавшаяся актриса, маленькая лесбиянка, которая курит трубку, еще две женщины, молчаливые молодые люди и солдат в отпуске, похожий на Бастера Китона. Юки читает письмо Десноса, спокойно рассказывающего о жизни, которую он ведет на фронте, и все возмущаются: он недостаточно негодует! Солдат патетическим тоном возражает. Настоящая комедия: с одной стороны, циничный анархизм, с другой — боец, возмущенный гражданским мышлением. Речь непристойная: «Дерьмо! У меня от тебя понос!» С невероятной неестественностью отчеканивается каждое слово. Весь этот народ выглядит разгоряченным. Солдат заявил: «Плевали мы на женщин! Скажите вашим подружкам, никто их не ждет, чтобы онанировать». — «Скажите вашим приятелям, что их тоже не ждут, — ответила одна женщина, — только мы не онанируем». Они с издевкой распевают патриотические песни минувшей войны, потом антимилитаристские песни, и так до четырех часов утра.