Симона Бовуар - Зрелость

Театры снова открылись. Представления начинались в восемь часов и заканчивались в одиннадцать из-за комендантского часа. Дюллен перебрался в «Театр де Пари» и возобновил там постановку «Плутоса». Марко оставил свою роль; маленькую, но забавную роль Дюллен поручил Ольге, которая очень хорошо ее исполняла. Тиссан, юная уроженка Люксембурга, создала впечатляющий образ, отмеченный критикой. Чуть позже, к середине ноября, Дюллен поставил другой спектакль, относившийся к репертуару «Ателье»: «Молчаливую женщину» Бена Джонсона. Я должна была присутствовать на генеральной репетиции вместе с Ольгой и Вандой. Одевшись, я вышла из отеля и нашла на своей полке коротенькое письмо, отправленное женой одного из товарищей Сартра по плену; она сообщала его новый адрес. Я побледнела. Kranken-Revier, Stalag XII D . Я перестала беспокоиться за него, и вот теперь он оказался в санчасти, заболев, возможно, тифом и, может быть, уже умирал. Я все-таки пошла в театр сказать, чтобы на меня не рассчитывали. Тиссан, знавшая немецкий, подтвердила мне, что Сартр в санчасти. Я поехала на метро, чтобы попытаться встретиться с женщиной, передавшей мне этот адрес: внутри у меня все дрожало, глаза застилали ужасные видения. Женщина открыла мне дверь, ее удивила тревога, отразившаяся на моем лице и в голосе: да, ее муж и Сартр оба находились в санчасти и радовались такому теплому местечку; они помогали так называемым санитарам, жить было удобнее и теплее, чем в бараках. Я вернулась в театр, успев к концу первого акта. Это освещение, красные кресла, говорливая толпа, растекавшаяся по коридорам, — какой контраст с теми картинами, которые все еще рисовались моему воображению: убогие кровати, истощенные, измученные лихорадкой тела, трупы! Начиная с 10 мая сосуществовали два мира: один привычный и порой радостный, другой — ужасный. Невозможно было объединить их мысленно, и резкий переход из одного в другой, который я постоянно осуществляла, подвергал жестокому испытанию и сердце и нервы.

Письма Сартра окончательно меня успокоили. Они делились на два вида: одни — предписанные установленным порядком, написанные карандашом и ограниченные размером бумаги в двадцать строк; другие — длинные, похожие на обычные письма, которые его товарищи, работающие в городе, брались оплатить маркой и бросить в почтовый ящик. Он был очень доволен своей судьбой и крайне занят; он спорил с иезуитами относительно девственности Девы Марии; он рассчитывал вскоре вернуться в Париж, но не сразу, поскольку ставил пьесу, которую написал к Рождеству. После этого он не станет мешкать. Можно было подумать, что дата его возвращения зависит лишь от него: не задумал ли он бежать? Бегство мне представлялось ужасно рискованным мероприятием: часовые стреляют, спускают собак; я испугалась. Но он говорил также о штатских, которых собираются репатриировать, словно и он входил в их число. Безусловно, он что-то замышлял. Я решила не волноваться.

Я обрела приблизительное равновесие, однако продолжала страдать от своей изоляции. 11 ноября на Елисейских Полях студенты с такой смелостью бросили вызов немцам, что те в отместку закрыли университет. Открылся он лишь 20 декабря. Это был удачный отпор маскараду, предназначенному скрепить франко-немецкую дружбу: возвращению Франции праха Орленка. Но я не знала никого из этих молодых людей, кто открыто заявил «нет» нацизму. Я встречалась лишь с такими же беспомощными людьми, как я сама; ни у кого из них не было радио, я не могла даже слушать Би-би-си. Как распознать суть событий сквозь газетную ложь? Кроме «Виктуар» и «Матен», ежедневно теперь выходили «Эвр» и «Нуво Тан». Все они с воодушевлением разъясняли, что это Жид, Кокто, учителя, евреи и «Набережная туманов» толкнули нас в пропасть. Журналисты, которых в прекрасные времена «Канар аншене» я очень любила — Анри Жансон, Галтье-Буасьер, — утверждали на страницах «Ожурдюи», что сохраняют определенное свободомыслие; однако они были вынуждены публиковать немецкие официальные сообщения и большое число пронемецких статей: такая сделка с совестью значила больше, нежели их мелкие ухищрения. И все-таки некоторые статьи Жансона показались излишне фрондерскими, его заключили в тюрьму на несколько недель, а его команду отстранили. Газету возглавил Суарес, и она подстроилась под остальные. В декабре вышел номер «НРФ», которым руководил Дриё. Ален был столь яростным и упорным сторонником пацифизма, что его коллаборационизм меня почти не удивил. Но почему Жид публиковал отрывки своего дневника? В «Доме» я встретила Жана Валя, удрученного не меньше, чем я. Возможность разделить свое негодование с кем-то не из моего ближайшего окружения послужила мне некоторым утешением.

Зато через несколько дней после этого меня ожидал неприятный сюрприз. В последнее время, когда я с ним говорила, Дюллен держал речи против «бошей», подсказанные его шовинизмом бывшего «пуалю» [109] Солдат Первой мировой войны. (Прим. перев.) . Вместе с ним и с Камиллой я ужинала в фойе «Театра де Пари». Посреди ужина Камилла категорическим тоном откровенно высказала свои убеждения, и он слушал ее, не проронив ни слова. Раз нацизм торжествовал, следовало присоединиться к нему, утверждала Камилла; теперь или никогда она должна добиться славы: как создать себе пьедестал из своей эпохи, если она будет ее осуждать? И она всем сердцем присоединялась к этой эпохе, полагая, что наконец-то ее час настал. Я остановила ее доводом, казавшимся мне неоспоримым: антисемитские гонения. «О! — отвечала она. — Бернстен достаточно долго руководил театром: каждому свой черед». Я тоже, в свою очередь, произнесла длинную речь; лицо ее выражало непревзойденное высокомерие, руки дрожали, на губах играла едва заметная улыбка: «Гонения или нет, люди, у которых за душой что-то есть, всегда пробьют себе дорогу». При нынешних обстоятельствах ничтожность такого дешевого ницшеанства была мне невыносима, и я чуть было не встала из-за стола: смущение и доброжелательность Дюллена удержали меня, но, проглотив последний кусок, я сразу ушла; я была в ярости и глубоко опечалена; долгое время я с ними не виделась.

Проходя 28 декабря по бульвару Сен-Жермен, я увидела толпу перед изгородью, на которой висела красная афиша:

СООБЩЕНИЕ

Инженер Жак Бонсержан из Парижа был приговорен немецким военным трибуналом к смерти за насильственное действие против служащего немецкой армии.

Сегодня утром он расстрелян.

Кем он был? Что совершил? Я ничего об этом не знала [110] Позже я узнала, что Бонсержан поплатился за одного из своих друзей, виновного в том, что он случайно толкнул на улице Гавра немецкого офицера. . Но впервые корректные оккупанты официально сообщали нам о казни француза, виновного в том, что он не склонил головы.