Симона Бовуар - Зрелость

Существует еще одно правило, менее строгое, однако чтение Дэшила Хэммета и Достоевского показало мне его эффективность, и я старалась его применять: любой разговор должен продвигать действие, то есть изменять отношения между персонажами и общую ситуацию. Кроме того, во время этого разговора в другом месте должно происходить что-то важное; тогда, мысленно устремляясь к событию, от которого его отделяет изрядное количество страниц, читатель так же, как сами персонажи, ощущает сопротивление и ход времени.

Из влияний, которые я испытывала, самым очевидным было влияние Хемингуэя, о чем свидетельствовали многие критики. Одной из черт, которые я ценила в его рассказах, является отказ от описаний, претендующих на объективность: пейзажи, окружающая обстановка, вещи всегда представлены с точки зрения героя, в перспективе действия. Я пыталась делать то же. Кроме того, как и он, я старалась подражать [86] Я говорю подражать, а не копировать, поскольку речь не о том, чтобы воспроизводить в романе то бормотание, каковым является настоящий разговор. тону, ритму разговорного языка, не опасаясь повторений и пустяков.

В остальном — по примеру американцев — я приняла определенное число традиционных условностей. Я знаю, что можно поставить им в упрек, но и оправдать их тоже можно. Я вернусь к ним, когда дойду до «Мандаринов», поскольку во время работы над «Гостьей» я не ставила их под вопрос. Я хотела написать роман, вот и все, и это было уже много.

Наконец-то, начиная писать книгу, я была уверена, что завершу ее, что она будет опубликована; от главы к главе Сартр уверял меня в этом, и сама я убеждала в этом себя: я снова познала радость, посетившую меня однажды в прекрасный осенний день на берегу лагуны Берр; я исторгала себя из повседневной трясины, собственной персоной я приобщалась к сиянию воображаемых миров. Этот роман, который через год или два действительно появится, воплощал мое будущее, и я радостно устремлялась к нему: я уже совсем не чувствовала себя старой. Той зимой я одевалась с особым тщанием. Я заказала себе костюм из прекрасной светлой шерсти, черную плиссированную юбку, черные и желтые блузки покроя мужской рубашки, к которым подбирала желтые и черные галстуки. Я сменила прическу: в соответствии с модой я поднимала волосы вверх. Весной я купила себе черную соломенную шляпу, которую носила с маленькой вуалеткой. Я находила себя элегантной и гордилась этим.

Сартр тоже жил с удовольствием. Он работал над романом, о котором сообщил мне в письме и который назывался уже не «Люцифер», а «Дороги свободы». Успех «Тошноты» не ослабевал, и «Стена», появившаяся в начале 1939 года, наделала шума. Полан, Кассу просили у него хронику для «НРФ», для «Эроп»; он с удовольствием согласился. Ему посвящали статьи, читатели присылали ему письма, он завязал отношения с несколькими писателями и, в частности, с Поланом. Однако новыми друзьями он не обзавелся: нам хватало прежних. Марко сердился на нас, но мы возобновили близкие отношения с Панье и его женой. Низан только что опубликовал свою лучшую книгу «Заговор», которая нам очень нравилась и которая получила премию Интералье.

Нас огорчало отсутствие Боста. Он проходил военную службу в Амьене как солдат второго класса. Настоящий протестант, он был ультрадемократом и, вместо того чтобы командовать, предпочитал впадать в ярость по отношению к негодяям, которые присваивали себе право отдавать ему приказания. Раздраженные его воспитанием, образованностью, офицеры нетерпеливо призывали его посещать курсы военной подготовки, и его упрямый отказ вызывал у них досаду, доставлявшую ему живейшее удовлетворение. Товарищами его были плохо отесанные пикардийские крестьяне, и он прекрасно с ними ладил. Это не мешало ему ненавидеть казарму. К счастью, он имел возможность довольно часто приезжать в Париж по воскресеньям.

Мое ремесло не докучало мне. Собрания преподавателей были скучными, но я была не против дисциплины, которую предписывало мне мое времяпрепровождение: оно придавало моим дням каркас; у меня было всего шестнадцать часов уроков в неделю, это вполне терпимо. Однако я по-прежнему отказывалась от любого общения со своими коллегами; принимая во внимание уважение, с каким сегодня я отношусь к преподавательскому сословию в целом, я немного сожалею о прошлом; по правде говоря, если я хранила дистанцию, то скорее для того, чтобы дистанцироваться от себя самой. Я выполняла обязанности преподавателя философии, но таковым не являлась. Я даже не была той взрослой, каковую видели другие: я проживала персональное приключение, которому не соответствовала по-настоящему ни одна категория. Что касается моих уроков, то я вела их с удовольствием: это были скорее беседы личности с личностью, чем работа. Я читала книги по философии, я обсуждала их с Сартром; я давала возможность своим ученицам извлекать пользу из полученных мною знаний и, за исключением нескольких скучных сюжетов, избегала таким образом перемалывать одни и те же уроки. Впрочем, от года к году аудитория менялась: каждый класс имел свое лицо и ставил передо мной новые проблемы. В первые дни я в растерянности изучала сорок подростков, которым должна была попытаться внушить мой образ мыслей. Кто за мной последует? До какой степени? Я научилась не доверять слишком быстро загорающимся глазам, чересчур понимающим улыбкам на губах. Постепенно все приходило в порядок: определялись антипатии и симпатии. Поскольку свои чувства я не трудилась скрыть, в ответ я получала резко обозначенное отношение. Наперекор предвидениям моих марсельских коллег, после семи лет преподавания я все еще любила побеседовать с некоторыми из моих учениц; они пребывали в «метафизическом возрасте», жизнь существовала для них только в виде идей, вот почему их идеи были такими живыми. Во время уроков я заставляла их много говорить, дискуссии продолжались и на выходе. После сдачи экзамена на степень бакалавра я время от времени продолжала встречаться с теми, кто специализировался по философии. Так случалось и с Бьянкой Бьененфельд, которая в прошлом году была первой ученицей класса, а в Сорбонне подружилась с группой бывших учеников Сартра, среди которых присутствовал Жан Канапа. В своих сочинениях и изложениях они пытались применить феноменологический метод. Бьянка относилась к своей работе со страстью и резко реагировала на все, что происходит в мире. Мы стали подругами.

В Пасси было целое поселение русских белоэмигрантов, и в том году лучшей моей ученицей была русская. Семнадцать лет, светловолосая, со старившим ее пробором посередине, грубые башмаки, чересчур длинные юбки — Лиза Обланофф сразу привлекла меня своей агрессивностью. Она резко прерывала меня: «Я не понимаю!» Иногда она так долго отвергала мои объяснения, что я была вынуждена не обращать на это внимания; тогда она, подчеркнуто скрестив руки, испепеляла меня взглядом. Как-то утром я встретила ее в метро на станции «Трокадеро», где я делала пересадку; она подошла ко мне, широко улыбаясь: «Я хотела сказать вам, мадемуазель, что в целом я нахожу ваши уроки очень интересными». Мы проговорила до дверей лицея. Несколько раз по утрам я снова встречала ее на платформе и поняла, что это было не случайно: она меня подстерегала; она пользовалась нашим разговором с глазу на глаз, чтобы добиться ответов, которых я не давала ей в классе. В следующем году ей хотелось бы продолжить свои занятия по философии, но родители не получили французского гражданства, а без гражданства она лишалась прав на обучение, к тому же отец хотел, чтобы она стала инженером-химиком. Она несколько лет посещала лицей Мольера, но нашла там лишь одну подругу, тоже русскую, которая покинула лицей тремя годами раньше, чтобы зарабатывать на жизнь. Других своих подруг она считала скучными и глупыми; обо всех она судила с крайней строгостью и не ощущала себя солидарной с этим обществом, на которое смотрела издалека с насмешливой отстраненностью. Именно эта отдаленность делала ее столь требовательной интеллектуально: она целиком отказывала в доверии этой чужой цивилизации и принимала лишь истины, доказанные в свете универсального разума. Своему положению изгнанницы она была обязана также и причудливым, а нередко странным видением вещей и людей.