Андре Асиман - Зови меня своим именем

Неожиданно поморщился.

Я вспомнил ссадину у него на боку.

— Надо будет проверить, нет ли заражения, — заметил он.

— Мы остановимся у аптеки на обратном пути.

Он не ответил, но это была самая отрезвляющая вещь из тех, что мы могли придумать. Это навязчиво позволило реальному миру снова войти в наши жизни. Анчизе, починенный велосипед, перебранки из-за томатов, партитура, оставленная под стаканом с лимонадом — казалось, они случились давным-давно.

Более того, пока мы отъезжали от моего уединенного места, нам попались на глаза два туристических фургончика, направлявшихся к Н. Должно быть, близился полдень.

— Мы никогда не заговорим снова, — сказал я, скользя рядом с ним вниз по склону. Ветер трепал наши волосы.

— Не говори так.

— Я просто знаю это. Мы будем попусту болтать. Болтать-лопотать. И вот что смешит, я не смогу так жить.

— Ты просто рифмуешь, — сказал он.

Я любил, как он изворачивал мои слова.

Двумя часами позже за обедом мои страхи, моя мрачная уверенность подтвердились: я не смогу жить с этим.

Перед десертом, пока Мафалда убирала тарелки, и всеобщее внимание было сосредоточено на обсуждении Якопоне де Тодди, я почувствовал теплую, босую ступню, небрежно коснувшуюся моей ноги. Он сидел напротив.

Мне стало жаль, что на берме я так и не использовал свой шанс узнать, была ли его кожа такой же гладкой, как я представлял. Сейчас это была моя единственная возможность.

Может быть, это моя нога первой отклонилась и коснулась его, и тогда она исчезла, не сразу, но вскоре, как будто выждав достаточный интервал времени, не позволяя уличить себя в панике. Я подождал несколько секунд и интуитивно качнул ногой в сторону. Мой палец неожиданно врезался в нее: на деле она едва сдвинулась с места, как пиратский корабль, который лишь сделал вид, будто отплывает на многие мили прочь, а на деле ныряет в туман всего в нескольких ярдах, ожидая удобного моменты показаться. У меня было достаточно времени сделать что-нибудь со своей ногой, как вдруг, без предупреждения, не позволив мне прижаться к нему сильнее или убраться прочь, мягко, нежно, неожиданно его нога устремилась к моей и начала ласкать ее, тереться о нее, ни на секунду не остановившись. Гладкая округлая пятка прижала мою стопу к полу, то перенося свой вес, то легко касаясь кончиками пальцев, словно говоря, что это было сделано ради развлечения и игры, потому что это был его способ нарушить планы «обеденной каторги». И еще сказать мне: это не для посторонних, это исключительно между нами, потому что это было о нас, и я не должен думать об этом, как о чем-то большем, чем оно есть.

Скрытность и настойчивость его ласк вызвали озноб вдоль позвоночника. Меня настигла внезапная дурнота. Нет, я не собирался расплакаться, это не была паническая атака, это не было мое «головокружение», и я не собирался кончить в свои плавки. Это понравилось мне очень и очень сильно, особенно, когда свод его стопы ложился сверху на мой подъем. Я взглянул на свою тарелку десерта и заметил крапинку малинового соуса. Мне начало казаться, что кто-то лил больше и больше этого соуса, кто-то лил его откуда-то сверху, с потолка над моей головой, пока неожиданно не понял, что это была кровь из моего носа. Я ахнул, быстро смял салфетку и затолкал в ноздри, откинув голову назад так сильно, как только мог. « Ghiaccio , Мафалда, per favore , presto 20 20 (ит.) Лед, Мафалда, пожалуйста, скорее , — сказал я, спокойно, демонстрируя совершенный контроль над ситуацией. — Я был сегодня утром на холме. Так постоянно бывает», — сказал я, извиняясь перед гостями.

Вокруг зашумели люди, быстро бросившись из столовой и обратно. Я закрыл глаза. «Возьми себя в руки, — повторял я сам себе, — возьми себя в руки. Не позволяй своему телу подставить тебя».

— Это была моя вина? — спросил он, зайдя ко мне в комнату после обеда. Я не ответил. — Я придурок, да? — он улыбнулся и замолчал.

— Присядь на секунду.

Он сел у самого края моей кровати, подальше от меня. Как будто навещал в госпитале друга, раненого на охоте.

— Ты поправишься?

— Думаю, я справлюсь. Преодолею это, — я слышал, как многие персонажи книг говорили это. Это позволяло любимому человеку сорваться с крючка. Это позволяло каждому сохранить лицо. Это позволяло восстановить достоинство и мужество, вернуть панцирь и маски.

— Не буду мешать, тебе надо поспать, — слова внимательной медсестры. На полпути к выходу он обернулся. — Я буду неподалеку. Поправляйся, — обычно таким тоном люди говорят: «Оставлю для тебя ночник».

Я пытался дремать, но произошедшее на piazzetta, растерянность у военного мемориала Пьяве и наша поездка вверх по холмам в страхе и стыде, и бог знает чем еще, давили на меня. Казалось, это будет приходить ко мне каждое лето даже спустя годы: словно я уехал на piazzetta еще маленьким мальчишкой до Первой мировой, а вернулся калекой девяноста лет, запертый в этой спальне, которая даже не принадлежала мне.

«Свет моих глаз, — сказал я, — свет моих глаз, свет моего мира, вот кто ты такой, свет моей жизни». Что могло значить «свет моих глаз»? Часть меня хотела вспомнить, откуда на этой земле я взял такую бессмыслицу. Это была очередная чепуха, но я заплакал, и эти слезы мне хотелось утопить в его подушке, в его купальных плавках, мне хотелось, чтобы он коснулся их кончиком языка и стер всю печаль.

Я не понимал, почему он поставил на меня свою ступню. Еще одна уступка или жест солидарности, как его приятельское полуобъятие-полумассаж? Словно беззаботный толчок локтем между бывшими любовниками: они больше не спят вместе, но остались друзьями и иногда выбираются в кино? Мне вспомнился наш разговор. Была ли подведена черта: все навсегда останется между нами, и ничего другого не будет?

Я хотел сбежать из дома. Я хотел, чтобы скорее наступила осень, и я оказался отсюда как можно дальше. Оставил наш город с этим глупым «Le Danzing» и его глупой молодежью, с которой никто в своем уме не захотел бы дружить. Оставил моих родителей, и кузин, обожающих со мной соревноваться, и этих ужасных летних постояльцев с их заумными научными проектами. С ними всегда все заканчивалось одинаково — в моей части дома засорялись все ванны.

Что случится, если я увижу его снова? Пойдет ли у меня кровь, буду ли я плакать или кончу в свои шорты? А что если я увижу его зависающим с кем-то другим, как он любит это делать поблизости от «Le Danzing»? Что если вместо девушки это окажется парень?

Я должен был научиться избегать его, пресечь все возможности, одну за другой, как это делают нейрохирурги, отделяя один нерв от другого, одно мысленное-мученическое желание от следующего, прекратить выходить в сад позади дома, прекратить шпионить, прекратить выбираться в город по ночам, приучать себя понемногу каждый день, как наркоман: один день, один час, одна минута, одна тягучая топящая секунда вслед за другими. Это можно было устроить. Я знал: в этом не было будущего. «Предположим: он войдет в мою спальню сегодня ночью. А еще того лучше, предположим: у меня будет пара стаканов, я войду в его спальню и скажу простую истину прямо в лицо: «Оливер, я хочу, чтобы ты взял меня. Кто-то должен это сделать, и этим кем-то можешь быть ты. Поправка: я хочу, чтобы им был ты. Я постараюсь не стать худшим трахом в твоей жизни. Просто сделай со мной то, что ты бы сделал с кем-то, кого больше не надеешься увидеть в этой жизни. Я знаю, это не звучит особо романтично, но я завязал столько узлов, что мне нужно соответствующее гордиево обращение. Так что пошевеливайся».