Андре Асиман - Зови меня своим именем

Теперь я был в его комнате.

Оливер сидел на кровати, скрестив ноги. Он казался меньше, моложе. Я неловко стоял в ногах постели, не зная, куда деть руки. Он должен был заметить, как я старался изо всех сил держать их свободно вдоль тела. Спрятал в карманы, снова достал.

«Я выгляжу глупо», — я надеялся, он не заметил ни моего порыва обнять его, ни суеты.

Как будто ребенок, впервые оставшийся наедине с домашним репетитором.

— Присядь.

«Он имел в виду на стул или прямо на кровать?»

Помедлив, я забрался на кровать и сел лицом к нему, тоже скрестив ноги, как будто это было негласное правило для мужчин, встретившихся в полночь. Я удостоверился, что наши колени не соприкасались. Потому что он мог бы быть против, чтобы колени соприкоснулись, так же, как он мог бы быть против объятья, так же, как он был против, когда я положил руку на его пах, желая задержаться в берме подольше.

Но, не успев увеличить расстояние между нами, я почувствовал, как из меня вымывает, словно вода по витрине цветочного магазина, всю застенчивость и инертность. Нервный или спокойный, я больше не стремился устраивать перекрестный допрос каждому своему импульсу. Если я глупый — позволь мне быть глупым. Если я коснусь его колена — что ж, я коснусь его. Если я хочу объятья — я обниму. Мне надо было прислониться к чему-то, так что я передвинулся к изголовью и привалился к спинке кровати рядом с ним.

Я посмотрел на кровать. Я видел ее отчетливо. Здесь я провел множество ночей, мечтая о подобном моменте. И вот я был здесь. Через несколько недель я вернусь сюда, в эту самую постель. Я включу свой оксфордский ночник и вспомню, как стоял снаружи на балконе, а он шуршал, ища тапочки. Мне было интересно, взгляну ли я однажды на это с грустью. Или стыдом. Или безразличием — на это я надеялся.

— Ты в порядке?

— Я в порядке.

Больше мне совершенно нечего было сказать. Я потянулся пальцами ноги к его пальцам и, не задумываясь, просунул большой палец между его большим пальцем и указательным. Он не отшатнулся, он не ответил. Мне хотелось коснуться каждого пальца своим. Поскольку я сидел от него слева, возможно, это были пальцы, которые не касались меня под столом за обедом. Тогда была повинна его правая нога. Я попытался дотянуться до нее своей правой ногой. Все это время я избегал коснуться его колен, как будто что-то сказало мне, что колени за границами.

— Что ты делаешь, — в конце концов, он не выдержал.

— Ничего.

Постепенно его тело начало отвечать движениям. Несколько рассеянно, без осуждения, не менее неловко, чем мое, словно говоря: « Что еще остается тут сделать, кроме как ответить так же, когда кто-то касается твоих пальцев ног своим пальцами ног? » Я придвинулся ближе и обнял его. Схватил по-детски, но надеялся, он прочитает это как объятье. Он не ответил.

— Такое начало… — возможно, в голосе проскользнула самая малость юмора, но даже ее не хотелось слышать.

Вместо ответа я пожал плечами, надеясь, что он почувствует это движение и не будет задавать вопросы. Я не хотел, чтобы мы говорили. Чем меньше было слов, тем честнее были наши действия. Мне нравилось обнимать его.

— Это делает тебя счастливым?

Я вновь понадеялся, что мое движение от него не скроется.

Наконец-то, как если бы моя поза упросила его сделать то же самое, он обхватил меня руками. Они не отталкивали меня, но и не прижимали ближе. Последнее, что я хотел, — жест дружбы. Именно поэтому, не разрывая объятья, в последний раз помедлив, я опустил ладони вниз и пробрался под его свободную рубашку. Я хотел его кожу.

— Ты уверен в этом? — спросил он, как будто из-за этого сомнения он до сих пор не решался проявить инициативу.

Я вновь кивнул. Я лгал. В тот момент я ни в чем не был уверен. Я гадал, когда мое объятье подействует на него или окончательно потеряет свою силу. Скоро? Позже? Сейчас?

— Мы не поговорили, — сказал он.

Я пожал плечами. Незачем.

Он поднял мое лицо обеими руками и посмотрел так же, как на берме, в этот раз даже более внимательно, потому что оба из нас знали: мы уже пересекли черту.

— Я могу тебя поцеловать?

Что за вопрос, после наших поцелуев в тайном месте Моне! Или мы стерли все и начали с чистого листа?

Я не стал отвечать. Без кивка, я накрыл его рот своим так же, как поцеловал Марсию прошлой ночью. Что-то неожиданно прояснилось между нами, на секунду исчезла разница в нашем возрасте — просто двое мужчин целуются. И даже это, казалось, начало растворяться: мы не двое мужчин, а две сущности. Я любил эгалитаризм этого момента. Я любил чувствовать себя молодым и старым, человек к человеку, мужчина к мужчине, еврей к еврею. Я любил ночник. Он дарил мне чувство уюта и защищенности. Точно так же я чувствовал себя ночью в отеле Оксфорда. Я любил затрапезный, тусклый вид моей старой спальни. Сейчас она была завалена его вещами и словно стала даже более пригодной для жизни под его руководством, а не моим: картина, стул превратился в журнальный столик, книги, карты, музыка.

Я решил забраться под его одеяло. Я любил запах. Я хотел любить запах. Мне даже нравились оставленные на кровати вещи. Некоторые я прижал коленями, под другие забрался ногой, потому что это была часть его кровати, его жизни, его мира.

Он забрался под одеяло следом и, прежде чем я осознал, начал меня раздевать. До этого я волновался, гадая, как это проверну. Если бы он не стал помогать, я бы сделал это как девчонки в фильмах: стянул футболку, спустил штаны и просто встал перед ним полностью голым, опустил руки вдоль тела, как будто говоря: «Я вот такой, вот так я сделан, вот, возьми меня, я твой». Но его движения решили проблему. Он шептал «долой, долой, долой, долой», это меня рассмешило… и неожиданно я оказался полностью раздет, ощущая давление одеяла на мой член. В мире не осталось никаких секретов, потому что желание оказаться с ним в одной постели было моим единственным секретом — и вот я делил ее с ним. Как же замечательно было ощущать его руки по всему телу под одеялом. Словно часть нас, как успешная разведгруппа, уже нашла интимность, пока остальные, не скрытые одеялом, до сих пор сражались с щепетильностью. Так опоздавшие вынуждены оттаптывать ноги на холоде, пока другие греют руки в переполненном ночном клубе. Он все еще был одет, а я уже нет. Мне нравилось быть голым перед ним. Он поцеловал меня, и еще раз, глубже во второй раз, наконец отпустив себя. В какой-то момент я понял, что на самом деле он уже давно был голым, хотя я не заметил, чтобы он раздевался. Но вот он, и ни одна часть его тела меня до сих пор не коснулась. Как такое возможно? Я думал задать тактичный вопрос о его самочувствии. Мне хватило мужества не сразу, и оказалось, я уже спрашивал прежде.