Алексей Яковлев - Внутренние новеллы

Готовясь встретить новый день, а точнее принять его в точности таким, каким он настает, Емеля сварил какао, выудил из сна подругу и, совершив непередаваемый моцион по интернету, наконец, внимательно посмотрел вокруг. День обещал быть и впрямь необыкновенным. Из-за январских туч время от времени пробивалось солнце, делать ничего не надо было, не было и никаких планов, а мысль откуда взять денег не просто не напрягала, а всего лишь промелькнула в виде решения, что если надо будет — сами найдутся. И едва Приходов, уже вполне осознанно успел подумать, что, кажется, все и впрямь «заебище», в окно ворвались теплые солнечные лучи, раздался телефонный звонок, а на горном серпантине в Доминиканской Республике юный Хосе на мотоцикле в последний момент сумел увернуться от выскочившего из-за поворота грузовика и, подобрав с асфальта недокуренную сигару, снова втопить на свидание.

Саму механику того, каким образом вдруг Емельян Приходов стал невольно взаимодействовать со всем, что только есть в мире, с определенной долей успеха можно было бы описать с помощью самых разных теорий. Официальные и неофициальные науки, общепринятые и узкопрофильные доктрины, древние и новейшие знания об устройстве вселенной и месте человека в ней неизбежно упоминали или подразумевали возможность подобных случаев. Действия, мысли, эмоции, ощущения — весь клубок состояний Приходова — оказались источником преображения окружающей действительности. Всякое емелино «заебище» по поводу и без, пронизывало «заебищем» вселенную от конца до края. Можно с уверенностью утверждать, что миру в тот день повезло, потому что Приходов, сочтя утро весьма приятным, все оставшееся время пребывал в хорошем расположении духа и думал, в основном, исключительно свои излюбленные темы: секс, наркотики и рок-н-ролл. Конечно, Емельян что-то читал, где-то бывал, и через кое-что прошел, чтобы эти три направления мысли открывали ему куда больше или даже нечто иное, чем то, что могут означать сами эти слова. От неожиданной красоты до мгновенной связи, от внезапного вруба до нескончаемого трипа, от любовных песен китов до «Парижских кассет» Моррисона. Как бы то ни было, мир, который создан не напрасно и в котором возможна интересная и осмысленная жизнь, мог, по мнению Приходова, устоять и на трех упомянутых китах. И так уж получилось, что пока Емельян делился своими ощущениями от утра с другом по телефону, заявившим о необходимости съездить в Беляево, пока он играл и нежился с подругой, поймавшей его в свои соблазнительные объятия возле кровати, пока он то да се, на огневых позициях вокруг донецкого аэропорта одна за одной начались осечки, а к обеду отказало оружие у всех участников конфликта.

Много странного и необъяснимого случилось в тот день. Биологи обнаружили несколько новых видов живности, физики зафиксировали парочку новых свойств направленного потока фотонов, в частных коллекциях произведений искусств нашлись шедевры, считавшиеся всеми давно и прочно утраченными, наконец, в Греции, во время ремонта здания, на террасе которого круглый год собирались байкеры со всего мира, открылась ослепительная византийская мозаика о преображении на горе Фавор. Знай о том Приходов и тем более о том, что на корабле творения тем штормящим днем он оказался привязан к штурвалу, то, возможно уже к вечеру человечество бы с трудом понимало назначение бухгалтерских книг и необходимость постоянно оберегать устоявшийся порядок. К тому моменту, когда Емельян уже начал что-то подозревать, в знакомой и близкой Приходову окружающей действительности многое уже было почти как в сказке. Разумеется, сказке неоднозначной, местами противоречивой, иногда узнаваемой, но все-таки увлекательной и незаконченной.

Когда в мироздании вновь что-то заскрежетало, потянулось, чпокнуло и растворилось цокающим эхом, Емельян со своими друзьями уже пил вино и вместе со всеми гнал веселые телеги о том, как было бы классно, если бы… И одному Богу известно, как и куда направился поток творения дальше, что вообще случилось с мирозданием тем днем и изменилось ли что-нибудь. Да и был ли Емельян Приходов на самом деле, или на месте него мог оказаться каждый.

Лена полюбила стоять с чашечкой кофе у окна и осматривать свои новые владения. Зима в этом году удалась, и теперь раннеспелое апрельское солнце робко топило навалы снега под корабельными соснами. А на проплешине с прошлогодней выцветшей травой вперемешку с иголками и шишками соседский кот толкал лапой полусонную мышь. Заборов с соседями решили не ставить — по стародачной подмосковной традиции, Лена сама настояла. Так что из окна открывалась перспектива не в 2 сотки, а на целых 25. Перед окном высилась и блестела от капели пятидесятилетняя могучая антоновка, в другие окна улыбался хвойный лес. Престижненько, со вкусом. А если отвернуться от окна и заглянуть в комнату, в глазах становится темно после яркого солнца, и предметы кажутся тяжеловесными, сумрачными и бесприютными. Все никак не удается хорошенько обжиться. Вроде бы все на месте, — и дубовый комод, и качественная кровать, сделанная по заказу в итальянской мастерской, розово-пепельный гобелен, привезенный из Польши. Но отчего-то серовато, по-санаторски стерильно выходит. Уже год, как они живут здесь, точнее как, — на работе до глубоко вечера. В их отсутствие Илюшка сильно подрос и научился читать по слогам, няня попалась старательная. Как часто перед коллегами отшучивалась Лена, вышла замуж она за обувную фабрику, но предпочла сохранить свое маленькое бюро технических переводов — до недавнего времени. Каждый день выбираться в город по пробкам тяжело. Володя ж совсем другой по натуре, предприниматель от Бога — всегда в движении, даже простаивая на МКАДе умудрялся с огоньком заключать сделки с поставщиками. А она что? Поначалу эйфория от долгожданного переезда в новенький трехэтажный коттедж придавала ей сил подниматься ни свет ни заря. Однако ж к концу зимы Лена так вымоталась, что сказала себе: «к черту офис». Муж особенно не возражал. Скорее даже не заметил ее выстраданных решений. И вот, решив все практические проблемы и передав дела проверенному временем заму, она наконец бездельничала среди сосен.

Илюшка — беспроблемный мальчик, не капризный, здоровенький. Няня, Светлана Аркадьевна, скромная провинциальная учительница, в дела не лезет, а мальчик всегда под приглядом, никакого детского сада не надо с социально нездоровой уравниловкой. Времени свободного стало необычно много, точнее завались.

Теперь Лена неспешно просыпалась, садилась перед зеркалом на краешек мягкого пуфа, делала несколько простых упражнений, чтобы взбодриться. Закатывала ночнушку повыше колен, закидывала нога на ногу, выпрямляла спину, заправляла за уши русые стриженные волосы, проводила пальцами под глазами, там, где наметились подлые морщинки. Ее правильное круглое лицо с яркими серыми глазами можно было бы назвать типично русским, если б не характерная для москвичей жесткость в уголках губ, в глубине глаз. Лене нравилась эта наведенная резкость в своем лице. Хотя она знала, как и где ее столичная червоточина, смесь надменности и боевитой решимости, наработалась, — в долгих пробках, в гигантских супермаркетах, в ресторациях, где надо держаться на высоте, не хуже других, в метро, в офисе на переговорах. Но сейчас она как- будто размягчилась. И подсознательно чувствовала, как образ «вечной девочки», хоть ей уже за тридцать перевалило, потихоньку настигает нечто банальное и бабистое. Скорее изнутри, чем снаружи. Вес, за которым она тщательно следила, не изменился, но как будто где-то глубоко что-то треснуло и стало поддаваться течению времени. «Березок мне еще тут посадить надо под окном, жопу и косу отрастить», — со смехом мелькало в уме, пока она нежно целовала сына, с аппетитом лопающего нянькины сырники. Не зная, куда девать такую уйму времени, Лена увлеклась видеоуроками йоги, стала выходить на вечерние пробежки по улице, ведущей к лесу. У кромки леса она всегда останавливалась и какое-то время смотрела на темную пробуравленную квадроциклами колею. По вечерам стала больше читать, в основном журналы и детективы. В студенчестве как будущий технарь-переводчик она перечитала много всего великого и заумного, но с тех пор книги из ее жизни как-то улетучились, теперь серьезная литература ее только усыпляла. Сказывались, вероятно, годы переводческой возни с техническими инструкциями. Журналы же дарили иногда прекрасные мгновенья и идеи. Бывало, вдохновит ее статья о путешествии по какой-нибудь экзотической стране, и она аккуратно вырежет канцелярским ножичком листок, отнесет его в кабинет на стол к мужу. Она знала, он прочитывает все ее вырезки. Те, что понравились — помещал под стекло. В конце концов, прозрачные намеки действовали, и раз в год пару — тройку недель они выкраивали на островные пятизвездочные удовольствия.