Борис Григорьев - Рассекречено внешней разведкой

Пакистанка остолбенела, ее лучистые глаза ошалело таращились, темно-карие зрачки, казалось, готовы были выпрыгнуть из глазниц. Перейдя с английского на язык урду, я продолжал:

— Посмотрите, бегум-сахиба, сколько наших кэгэбистов в зале (кивок в сторону нескольких семей советских специалистов-нефтяников и газовиков, работающих в Пакистане по линии ГКЭС). Даже их детишки в поте лица добывают свое пропитание на шпионской ниве.

Попутчица оказалась сообразительной, с хорошо развитым чувством юмора. Несмотря на мою нарочитую напускную серьезность, быстро поняла, что ее разыгрывают. Придя в себя от шока, она разразилась веселым несдерживаемым смехом. На нас стали оглядываться.

Ситуацию разрядила стюардесса, пригласив пассажиров своим приятным, но будничным голосом на посадку.

И надо же! В салоне самолета мы с этой Пакистанкой опять оказались соседями. Умостившись в своем кресле первой, она приветливо «сделала мне ручкой», как старому доброму знакомому. Полет до Тегерана, куда она следовала, прошел, как изволят выражаться дипломаты, в теплой, непринужденной обстановке. Моя спутница теперь ни в чем шпионском меня не подозревала и щебетала, как беззаботная птаха. Мне оставалось только направлять поток этой пестрой информации в полезное для себя русло. Пакистанка рассказала, в частности, что происходит из именитого пенджабского клана, после окончания Оксфорда ее выдали замуж за офицера пакистанской армии, майора, выпускника Какульской академии и знаменитого Королевского военного колледжа в Сандхерсте. Теперь она возвращается в Тегеран, где ее супруг служит в аппарате пакистанского представителя «в каком-то комитете» СЕНТО. И после общения со мной она поняла: «эти противные дядьки из военной контрразведки безбожно врут, что все русские — шпионы».

Июль 1967 года выдался в Карачи на редкость жарким и очень мокрым. Дневная температура зашкаливала за +38 °C, а относительная влажность подпрыгивала до 98 процентов, не реже двух раз в сутки на город обрушивались тропические ливни. Все это именовалось мансуном, т. е. сезоном дождей. В этот период советская колония, как правило, заметно редела. Кому было положено и кто мог, отбывали в двухмесячный «тропический» отпуск на Родину. Естественно, у оставшихся обладателей дипломатических паспортов мужского пола в таких условиях прибавлялось число дежурств по генеральному консульству. Неизбежные сезонные «потери» восполнялись за счет наличных «штыков» из других советских учреждений, в частности, из Агентства печати «Новости» и Союза советских обществ дружбы (ССОД), удостоенных чести быть причисленными по паспортному признаку к местному консульско-дипломатическому корпусу. Самая хлопотная функция этой «нагрузки» состояла в приеме посетителей-иностранцев и посильном участии в решении их проблем, обилие и разнообразие которых невозможно представить, будь ты даже семи падей во лбу. Убедился я в этом и на собственном опыте.

В один из банно-парных июльских дней упомянутого выше года я заступил на вахту. Все-таки мансун сковывал до известной степени неуемную энергию карачинских обывателей, жаждавших общения с представителями Советского Союза. Но вот примерно к трем часам пополудни монотонность моего дежурства была прервана.

На пороге появился белый мужчина среднего роста, лет тридцати, изрядно взъерошенный, истекающий потом, в рубашке, которую хоть выжимай, с кожаной сумкой на ремне через плечо. Усадив его на диван в кондиционированной приемной и предложив ему бокал холодного севен-апа, я вежливо справился, чем могу быть полезен. Посетитель, мгновенно проглотив поднесенную влагу, перевел дух и на английском языке с явным американским акцентом выпалил:

— Вы себе не представляете, как мне стыдно за свою страну!

— Простите, а вы откуда?

— Я американец, гражданин США. Мне совестно смотреть в глаза людям, когда я вспоминаю, что наши военные творят во Вьетнаме по приказу президента!

— Как вам, очевидно, известно, Советский Союз осуждает американскую агрессию во Вьетнаме. Но в данном случае, что вас привело сегодня к нам?

Мой собеседник немного поостыл в прохладе приемной и рассказал следующее.

Он — матрос американского сухогруза, идущего из Бангкока в Марсель. Вчера корабль встал в Карачинском порту под выгрузку-погрузку. Сегодня с раннего утра, получив увольнительную, он почти целый день разыскивал в городе любое представительство

Вьетнама, чтобы выразить сочувствие героическому народу этой страны и обсудить бесчинства своих соотечественников.

— Вьетнамцы, да и все люди в мире, должны знать, — взволнованно звенел его голос, — что далеко не все американцы одобряют действия Вашингтона. В этом рейсе я сэкономил немного денег и очень хочу внести их в фонд борьбы Вьетнама против агрессии США. Но, проблуждав по городу в этой ужасной жаре, убедился, что Вьетнам здесь никем и ничем не представлен. Правда, один европеец возле большой гостиницы посоветовал обратиться в русское консульство. Вот я и пришел к вам. Прошу принять 50 долларов и переслать их по назначению.

Моряк говорил так искренне и убежденно, что я, признаться, расчувствовался и выразил готовность помочь ему в этом благородном деле. В ответ американец быстро достал из своей сумки пять десятидолларовых купюр и обрадованно шлепнул их на разделявший нас журнальный столик.

— Огромное спасибо! Как здорово, что вы меня выручили, — воскликнул он и заторопился к выходу.

— Постойте! Как вас зовут? Мне же надо выдать вам расписку.

— Зовут меня Джек Куин, но это никакого значения не имеет. И расписки мне никакой не надо. Еще раз большое спасибо. Теперь от души у меня отлегло. Мне бы не опоздать на корабль.

У самой двери на улицу Джек обернулся и выкрикнул:

— Поверьте, честное слово, мне очень стыдно за свою страну!

А я остался один на один с «зелеными». На следующее утро доложил о случившемся управляющему делами генконсульства (генеральный консул, естественно, был в отпуске) и попытался вручить ему неожиданно свалившуюся на меня валюту. Многоопытный мидовский «волк» внимательно выслушал мою эмоциональную исповедь, искоса и брезгливо взглянул на американские денежные знаки и отрезал:

— Устав консульской службы СССР не предусматривает приема денежных средств от иностранных граждан для передачи представителям других зарубежных государств, да еще и с явной политической подоплекой. Забирай с глаз моих долой свои бумажки. Я их не видел. И о твоем американском морячке ничего не слышал. Все!

— А что мне делать с ними?

— Что хочешь. Не мое дело.

Пару дней я промучился в поисках выхода из щекотливого положения, в котором оказался, я понимал, по своей вине. Но корить себя за содеянное почему-то все-таки не хотелось. Я чувствовал, что сермяжная правда на моей стороне, а не в буквах консульского устава, в который меня, как котенка, ткнули носом.