Робин Фокс - Наша Рыбка

– Для… одной знакомой. – Идеальный ответ трусливого ничтожества!

– Возьмите розы! Они свежие.

– Нет, только не розы, лилии тоже не надо.

Всем готовым букетам было отказано. Гвоздики и герберы также остались в магазине. В конце концов, поглядев с полминуты на маленькие орхидеи, я отвернулся и от них. Я купил синих ирисов, отказался от упаковки, похожей на бальное платье эпохи рококо, и вернулся к метро ждать Петю. Я уже придумал, что скажу ему, будто это от нас двоих.

Пошел снег. Мимо сновали люди, кто в дорогих шубах и шапках из меха, кто в одежде попроще, – но все неизменно черные. Даже если цвет их курток варьировался от темно-синего до темно-коричневого, все равно они превращались в однообразную черную массу под падающим рыхлым снегом. Усиливался ветер, но я не чувствовал холода. Я закрыл глаза и впал в состояние, близкое к медитации, я ощущал ветер под одеждой, мне казалось, будто он проходит сквозь меня.

Однако очень тяжело медитировать возле входа в метро. Скоро я услышал где-то справа истеричные женские вопли и грубый мужской голос, выкрикивающий отборные ругательства. Я открыл глаза: передо мной все так же чинно и величаво возвышались каменные Кирилл и Мефодий, а возле ближайшей красно-бурой церкви причитала старушка. Она продавала что-то, лежавшее перед ней в глубокой коробке, а рядом криволицый поп орал на нее что было мочи. Мне стало смешно и противно одновременно. Я шагнул было к ним, но тут услышал сигнал своего телефона. Это было сообщение от Воронцова: «Я опоздаю».

На часах было ровно четыре, и я заторопился вдоль по улице в поисках кафе. Я искал его долго, хотя оно находилось всего метрах в тридцати от той красной церкви: я несколько раз прошел прямо под его вывеской, но не заметил входной двери. Наконец войдя внутрь, я уперся во что-то огромное и бурое. Это нечто было похоже на лохматого медведя, и я непроизвольно дернулся, но тут же разглядел, что всего-навсего врезался в вешалку с верхней одеждой. За ней начиналась большая барная стойка, на стене висела графитная доска, где мелом было написано множество названий, – я не стал их читать и огляделся. Слева от меня и от входа расположилось несколько темных столиков, из глубины зала на меня кто-то смотрел. Я поднял глаза на парня, который, вместо того чтобы сидеть, стоял, и, только различив рядом с ним бесформенный ком из пуховиков и шуб, я догадался, что смотрю на самого себя, на свое отражение в зеркале. Когда глаза привыкли к тому, что кафе оказалось в два раза короче, чем показалось вначале, я обратил внимание на остальных посетителей. У окна двое мужчин обедали (или ужинали?) густым супом, остальные столики пустовали, и только возле огромного, во всю стену, зеркала застыла над книгой одинокая девушка с тяжелыми кудрями.

Ни Ясны, ни Пети не было. Я покрутился на месте, потом снял куртку, накинул ее на медведя и присел за один из пустующих столов. И тут же услышал смех за спиной:

– Может, ты все-таки сядешь ко мне?

Кстати, я еще вам не сказал, – это было крутое кафе! Тесное, маленькое. В нем пахло горячим шоколадом и ягодными коктейлями, старой кирпичной кладкой и многозначительными фразочками.

Я обернулся. На меня с улыбкой смотрела кудрявая незнакомка. Ее ярко-красные губы подрагивали, и наконец она расхохоталась.

– Ясна? – спросил я.

– Только не говори, что ты меня не узнал!

– Ясна, это ты? – Я тут же пересел за ее стол и удостоверился, что глаза у нее разного цвета. – Я правда тебя не узнал!

Она уставилась на цветы у меня в руке. Я протянул их ей молча.

– Спасибо.

– Они немного мятые… – выдавил я. – Кажется, я случайно ударил ими медведя.

– Какого медведя?

– Вон того, на входе.

– Вешалку?

– Ну да, я когда вошел, подумал, что это медведь… Иногда у меня воображение… странно работает.

Я не смог договорить, потому что Ясна рассмеялась. Она трясла головой, и ее крупные кудри пружинили, перескакивая через остренькие плечи, обтянутые черной тканью. Я испытал прилив радости, будто кто-то плеснул мне за шиворот теплой липкой краски: давно никто так не смеялся над моими шутками.

В тот момент пришел Петя: я увидел в отражении сначала его красный пуховик, затем бледное лицо с пунцовыми от мороза щеками, а потом такой же пунцовый букет тюльпанов. Я лучше не буду рассказывать, с какой скоростью покинуло меня щекочущее чувство, вызванное смехом Ясны, и вместо него зародилось странное подозрение в абсурдности происходящего.

Опишу немного Воронцова, тем более что раньше я этого не сделал, а теперь, кажется, самое время. В его внешности было что-то неуловимо-нервное. Он не был ни основательным, ни надежным, но вызывал доверие, хотя я все время подсознательно ждал от него какого-то срыва.

Он увидел ирисы, которые приветливая официантка поставила в вазу на нашем столе, и я весь внутренне напрягся: какой реакции от него ожидать? Непонятно.

Мне стало стыдно за нас обоих. За эти нелепые букеты, вообще за эту встречу. За то, что я не узнал Ясну, за то, что бормотал какие-то дурацкие шутки. За то, что Петя приперся с такой самодовольной красной рожей. За его выразительный носище, за мой ботанский свитер с елками.

– Привет! – сказал Петя, подойдя ближе, и пожал руку мне и Ясне (почему я так не сделал?). – Извините за опоздание. Ясна, это тебе.

Он отдал ей цветы и тем временем странно на меня взглянул. Он иногда так смотрит, словно в душу заглядывает.

– Спасибо. Я из всех цветов больше всего люблю тюльпаны, – оживилась Ярославна.

Еще не легче. Мне захотелось провалиться к черту. Браво, дружок, ты просто лучший.

– Хотя теперь и ирисы тоже.

– Ладно тебе… – нехотя протянул я.

– Правда, просто раньше я о них не думала. Мне их никогда не дарили. Мне вообще цветы почти не дарят! – Почему-то это ее развеселило.

Признаюсь, стало легче. Я страшно падок на все эти женские хитрости.

– Ты выглядишь так, будто работаешь в глянцевом журнале, – сказал Петя. Он пристально рассмотрел ее, совершенно не стесняясь останавливать взгляд на самых интересных местах.

– Спасибо, конечно. Но я совсем не хочу работать в дорогом журнале. – Она притянула к себе стакан с молочно-сиреневым коктейлем из черники.

– Это почему? Ты же журналисткой собираешься стать. Будешь писать для глянца…

– Ну уж нет, – перебила его Ясна таким уставшим тоном, словно тема эта давно набила ей оскомину и разговор начался уже несколько часов назад, а не секунд. – Ты даже не представляешь, сколько девушек на нашем курсе думают так же. Одна половина из них хочет работать в гламурном издании, а другая – стать телеведущими.

– А ты?

– Я? Я хочу писать о том, что действительно важно.

Я все готовился, когда начну извиняться за наше с Петей поведение, подбирал слова и строил планы, как к этому подвести, но разговор неожиданно ушел в другое русло, и Ясна с Воронцовым еще минут двадцать разговаривали о журналистике. В девчонке проступал максимализм, очень характерный для ее возраста, но я только улыбался этому.