Робин Фокс - Наша Рыбка

Я повернулся. За ресницами у нее туманно блестели слезы. Петя стоял у нее за спиной и держал за плечи, глядя на меня совершенно спокойно. Это чертово союзничество не доведет нас с ним до добра, но в ту минуту мне было наплевать.

– Правда, Ясна? Хочешь мне счастья? Может, не надо решать за меня? Конечно, после твоей операции я должен свалить от тебя, да? Чтобы быть счастливым. Зачем мне уродина, правда? Когда ты уже перестанешь считать, что мне нужно только тело?! Меня это бесит! От этого обидно. Тебе не приходило в голову? Дело не в груди, не в руках и ногах, не в том, что у тебя чего-то не хватает. Но, конечно, тебе виднее!

Вчера вечером ко мне пришла мама. Она выгнала из комнаты Маринку и села на край дивана.

– Очень давно, лет пятнадцать назад, у моей подруги был рак и ей тоже удалили грудь. Ты должен знать, что восстановление после такого занимает очень много времени. Нужно всегда держать это в голове. Постарайся сделать так, чтобы она не ощущала себя неполноценной. Ты понимаешь, о чем я? Она должна чувствовать cебя женщиной. Да, звучит странно, наверно. Но у подруги было именно так. Ей не хватало поддержки. В этот период особенно нужно внимание. Мужское внимание. Даже без груди она должна чувствовать себя красивой и любимой девушкой.

Я усердно кивал. Сердце сжималось от жалости. Я сделаю все, как сказал, мама.

Нет, не сделаю. Вместо того чтобы внять ее советам, я дал волю гневу, страху и всему остальному дерьму, что накопилось у меня внутри. Самое время для обид, правда? Боже, как же хорошо, что со мной Воронцов.

Просто держи ее за плечи, Петя, держи вместо меня.

– Мне виднее! – согласилась Ясна, как и я, повышая голос. – Потому что на этой операции еще ничего не закончилось! Эта тварь еще сидит внутри и скоро даст о себе знать. Нельзя вырезать все. Не хочу, чтобы ты был вдовцом в двадцать с чем-то. Почему нельзя просто любить меня, пока есть время?

Руки Воронцова вытирали ее слезы, он наклонялся и нежно шептал ей что-то на ухо.

– Не надо, Ясна, ну ничего же такого не будет… – примирительно говорил он.

– Ты себя зомбируешь! – выкрикнул я.

– Конечно, зомбирую! А еще можно сказать, что я сама виновата в этой болезни – мол, психосоматика. Не давала выход гневу – и вот он тебе, рак! Очень легко обвинять. Но, черт возьми, я родилась с этим! Я ничего не знала о гневе и о зомбировании, а дрянь уже поселилась внутри. Откуда тогда? Мне и так удалось прожить гораздо больше, чем она рассчитывала.

Она поднесла руки к лицу: на правой – перебинтованной под кофтой – блеснул мой бриллиант, на левой – старинное потемневшее серебро. Я не хочу тебе верить. Никакого рака больше не будет.

Воронцов сделал мне знак глазами. Я подошел и протиснул руки Ясне за спину. Она была всем для меня. Центром Вселенной, как бы сопливо это ни казалось. Я говорил много. Не хочется повторять этого здесь – сокровенное часто звучит слишком приторно. Но на этот раз меня не смутило даже присутствие Пети.

Дома ждали новостей, я это предчувствовал и поэтому не хотел возвращаться. Старался зайти в квартиру тихо и проскользнуть в свою комнату, но меня тут же перехватили прямо в прихожей.

– Ну что, ну что? Когда?

– Она… – Я замялся. – Она сказала, что подумает. Полгода.

– Конечно, она такая юная, – согласилась тут же мама, – ну куда ей сейчас замуж.

– Она считает, что все еще больна и что долго не протянет, – хмуро ответил я.

– Но…

– Послушайте, просто отстаньте. – Я запер дверь своей комнаты. За окном садилось солнце, оранжевый до мучительной тоски свет разбивался о плотные шторы. Подоконник превратился в театр теней. Акт первый: уродливая лапа цветка лезет в бесформенную кучу накиданных шмоток, снизу зловеще ползут провода, похожие на комок аскарид, а дополняет декорации бутылка выдохшегося вина. Отличная постановка! Кто режиссер, интересно?

«Качели всегда возвращаются вниз. А потом снова взлетают. Только странно – наверх летишь вперед спиной. Летишь и ничего не видишь, плечами рассекаешь воздух, движешься в неизвестность. Замираешь на пике и предвкушаешь повторный взлет – и на этот раз смотришь перед собой и в принципе понимаешь, что тебя ожидает. Но чтобы он случился, этот взлет, опять придется оказаться в самом низу, на мгновение даже – остановиться».

К чему это я? Не знаю. Случайная мысль столетней давности. Из моего личного списка диванной философии. Я в детстве тащился от качелей. А потом что-то произошло с вестибулярным аппаратом, и меня стало тошнить от одного только взгляда на них.

Отношения Ясны с родителями стали ни к черту и явно не помогали ей идти на поправку. Она оказалась тем человеком, который не прощает предательств. Не прощает никому, даже отцу и матери. И, если честно, меня это восхищало. Да, я теперь понимал, что она помнит и про Дроздову, и про Леру, всегда держит это в уме, как при устном счете. И что мы с Воронцовым проходим под ярлыком «не сказавших» всей правды. Но это не расстраивало. «Забей, Рыбка, они хотели как лучше, просто не рассчитали», – говорил я, имея в виду ее родителей, и с замиранием сердца ждал ответной тирады. Малодушие давно перепутали с великодушием. Прощать всем и все – черта благородных, так нас научили. Ну подумаешь, человек нагадил тебе в душу, он же друг – прости его. Ну задолбал своим хамством, это же твой брат – да прости и забудь, вы же родственники, кровинушки, так сказать. Растрепали тайну? Насмехались над ней? Будь выше этого, прости, между вами было столько всего классного.

Ясна считала наоборот. И делала наоборот. Я ей завидовал.

Предложил переехать ко мне. Она отказалась, но все-таки стала чаще оставаться у нас дома. Постепенно спали отеки, она начала двигать рукой: через боль, сжимая зубы, поднимала ее вверх, самостоятельно справляясь с полотенцем в ванной. Не разрешала мне заходить и помогать. Не раздевалась при мне. Ее хладнокровность впервые показалась мне спасительной. За пару недель пережив всевозможные гормональные сбои, она совершенно спокойно стала рассказывать про операцию, про виды имплантов, о которых прочитала в интернете. Казалось, она говорит не про себя, а про кого-то другого. Я гладил ей платья, Маринка заплетала косы, мама проверяла реферат по экономике, а папа рассказывал истории про наше детство.

У меня на руках оказались билеты в консерваторию. Частенько они нам и в универе доставались, но там обычно раздавали просто цветные бумажки без мест ― приходилось ютиться на балконе. «Нет-нет, вам во второй амфитеатр». И вскакивать, когда в середине сонаты заходили опоздавшие и пытались отвоевать законные сиденья. На этот раз мы сидели на шестом ряду партера, откуда скрипачки и виолончелисты были видны как на ладони. Солист за роялем экспрессивно тряс волосами, дирижер подскакивал на носках во время маршевых партий. «Концерт для фортепиано номер два» Рахманинова Воронцов проспал от и до, пуская слюни в плечо моего нового пиджака.