Робин Фокс - Наша Рыбка

– Игорь, будь лапочкой, выгляни за дверь, не пищит ли таймер на духовке? – сказала мне Таня. – Я там пирог поставила, он вот-вот будет готов. Сможешь достать?

Кто же еще может быть лапочкой? Конечно, я. Лапочка всегда равняется безропотному и безотказному супергерою. Я послушно вышел, и, хоть таймер пока молчал, остался в коридоре, чтобы потом не вскакивать еще раз. Отсюда виднелась вся гостиная целиком: у меня появилась возможность как следует рассмотреть друзей. С некоторыми из них я не встречался как будто тысячу лет. Но взгляд цеплялся только за Ясну, за изгиб ее хрупкой спины, – я пожалел, что под рукой не было моего пленочного оружия, одним щелчком заставляющего время остановиться навсегда. Одно ее плечо нежно выглядывало над шелком черного платья, и я бы придумал про него парочку метафор, если бы в меня чуть не врезалась вынырнувшая из-за угла Оля, глаза у которой были так густо накрашены, что казалось, будто они оторочены лапками убитых насекомых.

– Ой, – вскрикнула она и от страха захохотала как лошадь. А потом скользнула куда-то мимо, задев меня бедром.

– Проверь пирог на кухне! – крикнул я ей вслед, но на всякий случай остался на месте.

По темному коридору, чуть подсвеченному тусклыми светодиодами гирлянды, мне навстречу крался Воронцов. Вообще темные коридоры были его стихией. Как и плохо освещенные углы, кладовые комнаты, всякие пыльные задверья и зашкафья и прочие места обитания домовых и привидений.

Он улыбнулся очень по-свойски – сразу вспомнилось, что мы заодно, как давние союзники. Или сообщники. Я знал, как от него пахнет. Знал его привычки. Помнил даже смешные дерганые движения его руки, когда он пытался расчесать волосы (а это случалось редко). И он знал обо мне больше, чем кто-либо. Жуткая, неправильная, болезненная, очень тесная связь, не поддающаяся объяснению, причудливо переплела наши жизни. Хотя казалось бы – просто учились в одной группе в универе.

– Ну что встал? – бросил он, хотя точно слышал, как Таня попросила меня выйти.

Я никогда не целовал Воронцова сам. Вечно это была его инициатива. Ну в крайнем случае – Яснина.

Я шагнул к нему, взял его лицо руками и поцеловал просто из интереса, оттеснив во мрак коридора, чтобы никто из комнаты нас не видел. Оказалось очень круто чувствовать чужое смущение – он точно не ожидал от меня подобного и расслабленно, даже растерянно, поддался. Слышишь «Турангалилу», Воронцов? Это привет тебе от Мессиана. Прошло несколько секунд, прежде чем поцелуй стал чувственным. И еще несколько – прежде чем он стал чувственным чересчур. Странная ситуация. Без финала. Что делать с девушкой после такого, понятно. Но с парнем? Куда девать руки в этом нелепом порыве? Не в штаны же ему засовывать? Положить на грудь? Фу, блин.

В итоге я просто ткнул пальцами ему в живот, и он рассмеялся, почти не отрывая своего рта от моего.

– Давай, зови крошку. Нам без нее не обойтись.

Снова ванная, снова запертые двери и наспех спущенные штаны. Под ногами мешаются наши рюкзаки и два рулона оберточной бумаги – Ясна придумала, что нам необходимо запереться в ванной, чтобы якобы упаковать подарки для друзей. Мы здесь. Все еще здесь. Мы вместе. Мог ли я всерьез думать об этом на прошлый Новый год? И что с нами будет на следующее тридцать первое декабря?

Руки Ясны пахли мандаринами. Совсем еще недавно я съел, наверное, килограмм мандаринов и теперь жутко чесался. Давно знал об этой аллергии, но сам не заметил, как так вышло: Воронцов, Рыбка и моя младшая сестра увлеченно мастерили снежный «шар» из пол-литровой банки, пластиковых фигурок и глицерина. Маринке доверили кромсать дождик для снега (нелепое словосочетание), Петя приклеивал к крышке оленят, которых мы купили в «Детском мире», а я чистил один мандарин за другим. Получившийся «шар» – вытянутый, приплюснутый сверху, с тремя, конечно же, оленями – занял почетное место на моем подоконнике. Ночью силуэты животных вырисовывались на фоне псевдо-закатного света фонаря.

А потом Петя не сдал сессию. Нет, не просто не сдал. Его исключили из университета. Вот такое начало года.

Воронцов, наделенный от природы невероятной памятью, способностями, стремлением к знаниям и к искусству, стал жертвой совершенно другой истории. Это было ясно и ему, и мне, и наверняка кому-то из преподавателей – особенно тем, кто не сомневался в его блестящем будущем.

Он понимал, что его исключение из университета подписано рукой декана, а спровоцировано другим профессором – извращенцем и старым лживым мудаком. Воронцов видел в этом справедливость и логику. И знал, что борьба бесполезна. Он остался один – без денег, без родителей и без связей – против целой системы образования, которая лично от него требовала снять штаны и прогнуться под уродом, чья власть теперь была неоспорима. Меня же прошибал липкий ледяной пот, скользкое, неблагородное чувство, что сам я лишь случайно избежал катастрофы. Гниль, ставшая священной скрепой этого города, этого целого мира, добралась и до меня.

Поиск работы теперь был для Воронцова первостепенной задачей. Как назло, в агентстве моей мамы не нашлось ничего подходящего, а все мелкие подработки на выставках я уже никак не мог ему уступить: я тратил эти деньги на Ясну и где-то в глубине души подозревал, что трат станет только больше… Тот книжный, где Воронцов до этого подрабатывал месяц или два, платил сущие копейки за пятидневку, поэтому лучшим вариантом оставалось кафе на Патриарших, куда Люда смогла устроить его на время бариста.

Я сидел на кухне в квартире Ясниных родителей и заставлял себя думать о том, как еще можно помочь Пете. Насильно направлял туда мысли, но они тягуче соскальзывали обратно к происходящему. Я непроизвольно сжимался от криков. Никогда до этого не видел Рыбку в таком состоянии. Хотел встрять в спор, но не успел даже набрать воздуха в грудь, как она повернулась и злобно прошипела: «Молчи!». Я послушно забился в свой угол, делая вид, что вовсе не собирался возражать, и отхлебнул горячего чая. Нёбо и язык тут же защипало, я удержался, чтобы не выругаться.

– Мне. Не нужна. Химия.

Она щурила глаза, в которых стояли холодные злые слезы. Ее отец зачем-то пытался строить из себя властного тирана и бросался гнусными шаблонными фразочками вроде «Да мне какое дело!».

– Мне! Не нужна! Химия!

Я повторял ее слова одними губами, но не мог в них поверить.

– Но, Ясночка, врач сказал…

– Химия не лечит от рака. Она только продлит мне жизнь. Чертовых три лишних месяца, – процедила она, – с лысиной на башке, с бесконечной рвотой, с бесконечными больничными кроватями и утками. Шикарные три месяца! Всегда о таком мечтала.

– Но…

– Да не нужно мне это! Это не жизнь! У вас что, есть лишние деньги? – Она снова перешла на изможденный, надрывный крик. – Дайте мне их, а? Отдайте, я потрачу их на дельфинов – да, поеду плавать с дельфинами. Буду плавать с дельфинами весь месяц, каждый день подряд.