Сергей Носов - Построение квадрата на шестом уроке

Эккерман отвел глаза от тетради и посмотрел на портрет. Света газовой лампы, достаточного для стола, не хватало стене: Гёте словно отстранялся лицом в темноту, но это не помешало их взглядам встретиться. Странное дело, двадцатью минутами раньше Эккерман еще находил то давнее событие совершенно пустячным, он даже склонялся к мысли пренебречь эпизодом с русскими посетителями. Но сейчас происшествие того далекого понедельника показалось ему таинственным и по-своему важным. Он вспомнил, что в обеих, уже опубликованных частях «Разговоров с Гёте» сам Гёте о русских как таковых почти ничего не сказал. О русских как таковых он высказывается лишь однажды у Эккермана – в связи с турецкой кампанией.

Может быть, Эккерман что-нибудь пропустил?

Не слишком ли он расточителен в отборе исторических фактов?

Эккерман окунул в чернила перо.

«Понедельник, 19 апреля 1830.

Гёте поведал мне о визите двух русских, побывавших у него сегодня. “Вообще-то они были пристойные люди, – говорил он, – только один из них, мне показалось, был не вполне учтив, он так и не проронил ни одного слова. Вошел с безмолвным поклоном, за все время даже не раскрыл рта и ушел через полчаса с таким же немым благоговением. Надо полагать, он приходил для того только, чтобы потаращиться на меня. Пока я сидел перед ним, он просто пожирал меня взглядом. Мне это наскучило, и я стал пороть вздор, какой только приходил в голову. Насколько помню, темой я выбрал Соединенные Штаты Северной Америки и в самом легкомысленном духе, чтобы не молчать, стал распространяться о разных вещах, имел ли я о них представление или нет. Однако обоим моим визитерам это, кажется, пришлось по душе, ибо, уходя, оба они выглядели очень довольными”».

Плохо это или хорошо, но Эккерман все же пренебрег свидетельством Сорэ, относящимся к фамилии посетителя Гёте.

Переводить русскую фамилию с французского на немецкий язык он решиться не смог.

Что до нас, то мы насчет Joyeux не знаем сомнений. Кто такой Жуайе?

Разумеется, Журавлев.

Фамилию второго гостя История не сохранила.

Лестница была и темной, и узкой, но могла бы и потемнее, и поуже быть для такого особого случая; окна выходили во двор, сравнительно светлый, он знал, что освещенностью двор был обязан высоте дома – всего-то три этажа, и, бросив взгляд на лестничное окно, решил, что преобразует дом в огромный, высокий, перенаселенный мастеровым людом. Он бывал здесь не раз и хорошо знал эту лестницу, но сейчас, медленно поднимаясь по ней, он рассматривал эти перила, стены и двери, словно никогда не видел ничего подобного. Он почувствовал, что волнение с каждым шагом растет, и, прислушиваясь к ударам сердца, подумал, что так и должно быть, что это и есть самое верное, настоящее. Он не стал торопиться звонить в квартиру – несколько секунд стоял перед дверью, сосредотачиваясь, а когда покрутил ручку звонка, с радостью отметил ту его особенность, что не зазвенело вовсе и даже не забренчало, а точным будет сказать, забрякало, словно не медным был звонок, а стальным. Он вздрогнул. Точнее, он представил, что вздрогнул. Раньше он не обращал на этот звонок никакого внимания, а сейчас подумал, что бряканье это – совершенно особенный звон, обязанный что-то ему напомнить. Боясь испортить впечатление, не стал повторять, хотя времени уже прошло больше минуты. Стоя перед дверью, несколько раз переступил с ноги на ногу, прикидывая, как бы он стоял с топором и, если бы топор был, как бы лучше его было припрятать под верхней одеждой – под пальто, – когда бы на нем было пальто, а не пропитанный балтийской влагой плед, одолженный ему в Копенгагене.

Дверь чуть-чуть приотворилась, и он увидел в узкую щель недоверчивые глазки жильца. Нарочно не стал называться, чтобы жилец рассмотрел его сам. И сам со своей стороны продолжал внимательно следить, как его пытаются рассматривать. Дверь наконец отворилась.

– Федор Михайлович, вы ли это?

– Здравствуйте, Александр Карлович.

Он переступил порог.

– Давно ли вернулись, Федор Михайлович?

– Только что. Час назад еще на пристани был.

– И сразу ко мне?

– И сразу к вам.

Он оглядел прихожую.

– Смотрю, перегородку сняли.

– Помилуйте, Федор Михайлович, не было перегородок.

– Разве? – а сам подумал: «Не помешала бы перегородка».

Ему понравилось, что Готфридт глядит на него вопросительно. Не понравилось, что так легко оказался узнанным. Решил прикинуться, будто думает, что его не за того принимают: за какого-то другого Федора Михайловича. Захотелось посмотреть, как будет.

– Да я к вам приходил как-то… по одному дельцу, может быть, не забыли…

– Как же можно? – изумился Александр Карлович. – Как забыть можно, Федор Михайлович? И не раз приходили. Да что же вы такое говорите…

От неподдельного изумления Александр Карлович будто даже выпрямил спину, так что неисправимая сутулость его чуть ли не сгладилась до неузнаваемости, но тут он порывисто вздохнул, подчиненный силам неведомого натяжения, не дающим сутулому телу потерять прежнюю форму, и вновь стал похож на себя. По этой сутулости, наводящей на мысли о горбе, и особенно по тусклому, подслеповатому взгляду иной кто-нибудь мог бы предположить в нем часовщика – и не сильно ошибся бы, но Достоевский сейчас хмуро глядел определенно на лысину, как-то уж слишком откровенно себя предоставляющую – как-то глупо, дурашливо – под вероятный удар. Не то, не то. Совершенно не то.

Александр Карлович отступил в сторону, пропуская Федора Михайловича в комнату, ярко освещенную заходящим солнцем. «И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!..» – как бы невзначай мелькнуло в уме Достоевского, и эта нечаянная мысль ему определенно понравилась. Он быстрым взглядом окинул все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение. Мебель его устраивала не вполне – дубовая, резная, точно с претензией, он хотел бы попроще – и шкаф, и диван, и овальный стол, и стулья вдоль стены, и чтобы все на солнце сверкало желтизной, как эти рамки на стенах. Картинки в них были по-своему хороши: какие-то девушки с голубями – вот это дело.

Его бы устроил грубый вопрос «что угодно?», но Александр Карлович деликатно молчал.

– Заклад принес, вот-с! – и он вынул из кармана золотые часы.

Вероятно, Александра Карловича что-то смутило в интонации Федора Михайловича, потому что, прежде чем взять в руки часы, он недоверчиво покосился на бороду Достоевского.

– А вы про булавку золотую, – обратился он к бороде, – не забыли свою? Она с апреля лежит.

Смысла в напоминании не было – срок булавке в феврале только. Александр Карлович этими ни к чему не обязывающими словами, вероятнее всего, выказывал гостю благорасположение, но Достоевский счел нужным в них услышать упрек.