Сергей Носов - Построение квадрата на шестом уроке

Ну и как же это можно забыть, если нельзя никому рассказывать? Вот я и запомнил. Как нам доверили тайну.

Давно не встречал таких тонких резинок. Мне говорят: шляпные, – нет, те были тоньше, их еще использовали в авиамоделях. Они нарезались по длине два сантиметра – каждый такой отрезок становился прекрасным боевым снарядом. Запускалась резинка с помощью ручки, неважно – поршневой или шариковой. Пишущий конец ручки (перо) перетягивался концом резинки, так чтобы ее остальную часть можно было бы натянуть вдоль корпуса ручки и прижать в районе колпачка большим пальцем – ручка заряжена. Остается прицелиться и отпустить резинку. Летит на несколько метров и бьет очень хлестко, если попадает на открытый участок кожи. Классы пятый-шестой – это сплошные перестрелки на всех уроках без исключения.

Делали еще самострелы на базе грифельного карандаша, но здесь уже резинка была потолще – вроде аптечной. В качестве поражающего элемента в зависимости от конструкции использовались или тонкие стрелы, или спички. Это все уже скорее для улицы.

Более грозное оружие – по сути, летательный аппарат – иголка, привязанная к спичке, снабженной бумажными стабилизаторами. Лучше просто кидать в цель – кто метче.

Еще мы «взрывали болты». Гайка прикручивалась наполовину к концу болта, в образовавшуюся чашечку состругивалось спичечная сера, приворачивался другой болт – с тем чтобы сера между болтами была спрессована, а потом вся эта конструкция со всего размаха бросалась в кирпичную стену – раздавался громкий выстрел, и болты пулями разлетались. Удивительно, но гайка всегда оставалась на одном из болтов, более того – резьба почему-то не повреждалась, так что те же болты и ту же гайку можно было взрывать повторно. Понятно, что на такое были способны только наши советские высокопрочные болты, из углеродистой стали, воспетые еще по-своему Бродским («Даже стулья плетеные держатся здесь на болтах и на гайках…»). Нынешние, всякие там китайские, для таких дворовых потех не годятся.

Еще мы приносили в школу высоковольтные конденсаторы (радиодеталей тогда было пруд пруди), заряжали на переменах от сети и били друг друга током (кто первый).

Выкручивали вешалки-крючки в раздевалках и с помощью напильника добывали магниевые опилки (на советские вешалки шел, знаете ль, магний, – что там стулья на болтах и на гайках!..), но лично у меня до «бомбочек» дело не доходило, – так, простые фейерверки (описанные, кстати, в журнале «Наука и жизнь»). К химии я как-то охладел быстро.

А то еще можно (класс пятый) сложить из двойного тетрадного листа на японский манер кубик (чтобы он обрел объем, надо подуть в один из углов), попроситься за пять минут до звонка выйти, набрать бумажный кубик водой, выбежать в коридор и смело метнуть в десятиклассников (лучше – в десятиклассниц), выходящих из класса. Менее героический вариант: кубик с водой сбрасывался в пролет лестницы с тем расчетом, чтобы он падал, отскакивая от перил к перилам.

Разумеется, десятиклассники «учили» пятиклассников. Тут, надо заметить, в целом действовала отрицательная обратная связь, придававшая всей школьной системе определенную устойчивость.

В какие-то годы у меня была тройка по поведению. Хотя я был, как посмотреть, ученик почти что примерный. Да, мой дневник кишел замечаниями, но раз в год, 8 Марта, классный руководитель Степан Степанович писал в дневник приветствие моей маме: «Благодарю за хорошее воспитание сына».

Наказан я был только однажды – отцом, причем по самому невинному поводу. (Я, скажу самокритично, заслуживал большего, но за другое, – самому непонятно, как мне удалось избежать воистину заслуженных кар.)

В ту четверть наш 5 «А» поразила эпидемия стрельбы комочками промокашек. Мне написали в дневник: «Плевался на уроке рисования». Неправда. Я не плевался, а пфукал – с помощью бумажных трубочек; есть разница. Мы все пфукали. Я попытался это объяснить отцу, памятуя о том, что он сам (по рассказам) был в свои годы трудновоспитуемым подростком, но отец увидел, что на моем столе оба канцелярских стакана (для карандашей) наполнены до краев катышками из промокашек. Это был мой арсенал. Мне бы хватило его на неделю. Я убил немало времени на производство снарядов, жертвуя законными развлечениями. Отец спросил: «Что это?» И не услышав ответа, впал в гнев. Наказал он меня в своем стиле: ему бросился в глаза на моем столе «Всадник без головы», и он немедленно объявил двухнедельный запрет на чтение этой книги. Для пущего педагогического эффекта он поставил «Всадника без головы» на тумбочку за зеркало, прислоненное к стене в бабушкиной комнате. Так он там и остался стоять – и спустя две недели, и спустя два года. Как-то я сразу остыл к роману Майн Рида.

«Всадник без головы» – одна из книг, оставшихся мною недочитанными.

Помню макулатурный бум.

Наверное, был я тогда в классе пятом.

В тот год это стало для нас разновидностью спорта, и надо признать, директору школы не стоило труда воспламенить в нас спортивный азарт. Соревновались «бригантинами», и мы, пятиклассники, злились на старший не помню какой уже класс, доставшийся к нам в «бригантину» довеском: те даже не думали напрягаться. А мы отдувались за них.

В те времена в каждой семье выписывали хотя бы одну газету, так что в целом с макулатурой проблем не было. Для моих родителей сбор макулатуры был частью домашней уборки. Отец помогал перевязывать пачку бумажным шпагатом («Правда», «Ленинградская правда», «Ленинские искры», а если журналы – «Работница» и «Здоровье», но «Наука и жизнь» утилизации не подлежала), иногда для веса прибавлялось что-нибудь из «старья», – к таковому отнесена была однажды «телефонная книга», и – мое сердце обливается кровью – это был «Весь Ленинград 1928».

То ли сознательность нами так обуяла, то ли была это схватка за приз (не вспомнить какой), но наш 5 «А» проявлял активизм запредельный: не довольствуясь принесенным из дома, мы после школы оббегали ближайшие «конторы» с просьбой снабдить нас ненужной бумагой, и везде находилось, чем нас нагрузить.

Стал вспоминать – и вспоминаю детали. Нас даже с последнего урока отпустил как-то Степан Степанович – несколько человек – для того, чтобы забрали бумагу в одной организации около метро Пушкинская. По-видимому, классные руководители были тоже заинтересованы в показателях. Организация та относилась, как я понимаю сейчас, к Метрострою, и была, по-моему, профкомом этого предприятия. Там нас одарили какими-то ведомостями и отчетами, и мы это мешками потащили к себе.

Для приема макулатуры выделялось пространство около раздевалки. Воображение рисует мне большие белые весы из медицинского кабинета, – единственное, что вселяет сомнение в достоверность этой картинки, была ли настолько податлива медсестра в нашей школе, чтобы допустить применение медицинских весов не по прямому их назначению.