Катрин Панколь - Я была до тебя

На нас она не смотрела, как будто читала эти стихи для себя, надеясь с их помощью утишить глодавшую ее боль. Потом, чуть помолчав, оборачивалась к нам и велела их переписать. В творчестве Корнеля доминируют темы Бога, невинности, прощения и разума. Человек у него — испуганное и послушное Божьей воле создание, которое тщится выйти за пределы своих возможностей и ценой покорности приблизиться к Богу. В пьесах Расина в центре внимания — мужчина и женщина, любовь и ее странная жестокость. Любовь, после короткой паузы добавляла она, словно стараясь убедить самое себя, это и есть жестокость и изощренность, отчуждение и желание.

Слушая ее, я едва сдерживалась, так мне хотелось заорать. В моем представлении героини Расина носили светло-голубые кардиганы и бежали по улице, цокая высокими каблуками. Себя я отождествляла со всеми отвергнутыми влюбленными, которым отдают сердце за неимением лучшего, и молча страдала, посвящая свою муку Богу. Я стала фанаткой Корнеля. Познала боль, ожидание и ревность, нарочно бузила, лишь бы она обратила на меня внимание, кидалась вонючими шариками, выдавливала пасту из стержня на тетради и сдавала их в жирных кляксах, чтобы она меня отругала. Но она ничего не видела и не слышала, мои усилия заставить ее заметить, что я существую, пропадали втуне, и тогда я бросила это занятие. В последней отчаянной попытке я обрила налысо голову — ни дать ни взять Жанна д’Арк перед восшествием на костер. Мать удивленно воздела брови. Учительница французского не реагировала никак.

Наступил июнь. Я считала дни до конца учебного года и прекратила разговаривать с кем бы то ни было. Я знала, что не переживу неотвратимо приближающегося расставания. Мало того, мне стало известно, что она уходит из школы и уезжает с мужем за границу. Последний урок прошел странно: она едва сдерживала слезы, дрожавшие на черных ресницах, отчего ее голубые глаза превратились в два жидких шара. Мне хотелось верить, что она плачет по той же причине, что и я, — оттого что мы больше не увидимся. Она медленно сложила книги и тетради, ни разу не взглянув на каштаны во дворе. Попрощалась с нами, ненадолго зашла в учительскую, а потом двинулась к тяжелой решетке, окружавшей кирпичное здание школы. Она никуда не торопилась. Не стала переобуваться, вынимать из волос шпильки, набрасывать на плечи светло-голубой кашемировый кардиган. Дождалась автобуса и уехала на нем домой. Больше я ее никогда не видела.

Пока я входила во вкус изысканного страдания, выдумывая себе безответную любовь, готовую отдать все, ничего не требуя взамен и не ожидая благодарности, моя мать потихоньку набиралась сил.

Она по-прежнему работала целыми днями, а по вечерам откидывала крышку секретера и садилась что-то высчитывать, расход-приход, расход-приход, кося черным глазом из-под черной челки и время от времени со злобным присвистом повторяя проклятое имя отца. Она очень строго следила за нашей успеваемостью. За самое скромное развлечение или мелкое баловство требовалось платить первым, в крайнем случае вторым, ну хорошо, хорошо, хотя бы третьим местом в списке лучших учеников класса. Иногда, впрочем, она принимала у себя некоторых представителей противоположного пола, которым предлагала мартини на донышке, соленое печенье, арахис, оливки из пластиковой упаковки, приобретенные в супермаркете, и свои прекрасные улыбки.

Потому что она и вправду была красавица. Настоящая. Высокая, темноволосая, с огромными черными глазами, длинными ногами, мягкими округлыми плечами и чистой матовой кожей, требовавшей восхищения и поцелуев. Кроме того, она обладала той врожденной холодностью, той царственной повадкой, которая заставляет окружающих держаться на расстоянии и внушает не только уважение, но и бешеное желание. Она старалась изображать из себя простушку, казаться милее и сговорчивее, чтобы ее стрелы не мазали мимо цели, но, даже если ее безупречной формы губы складывались в радостную улыбку, глаза оставались холодными, черными и пронзающими насквозь, как у барышника. Мужчины кружили вокруг нее как ополоумевшие попугаи, и ей достаточно было взмахнуть ресницами, чтобы указать на счастливчика, который удостоится чести склевать оливку из ее ладони. В юности наивность и незнание жизни толкнули ее в объятия мерзавца, сделавшего ее несчастной и бросившего с четырьмя оглоедами на руках без всякой поддержки. Но эти времена миновали, и теперь она твердо вознамерилась взять реванш и драть с мужиков по три шкуры. Она не скупилась на посулы неизъяснимого блаженства — но в обмен на полновесную звонкую монету. Гони денежки — или не видать тебе ни арахиса, ни глотка мартини. Каждый делился с ней согласно своим средствам — точь-в-точь как прихожане в воскресный день на церковной паперти — и получал строго по заслугам. Она, как всегда, вела бухгалтерию и, прикинув стоимость полученного, выносила решение: когда явить благосклонность соискателю, в каком объеме и какой степени самозабвения.

Так перед нашими глазами проплыла длинная вереница прилежных претендентов, хотя мы не только ни разу не застали ни одного из них в ее постели, но даже ни разу не испытали неприятного чувства, что явились не вовремя, прервав свидание. Помню одного впавшего в безденежье артиста, который картинно склонялся к ее руке с поцелуем и возил ее по концертам, театрам и ресторанам; одного интеллектуала, который рассуждал о Жиде, Кокто, Фолкнере, Сартре и Бодлере, носил вельветовые штаны и провонял нам всю гостиную своим «Голуазом»; одного рабочего в комбинезоне, который чинил розетки, прочищал раковину и мастерил книжные полки для наших учебников; одного спортсмена, который по воскресеньям возил нас в Булонский лес, гонял с братьями в футбол, а с нами всеми играл в прятки и вышибалы; одного вечно дрожащего от холода студента, который пожирал ее глазами и разглагольствовал о политике и революции, Марксе и Токвилле, ублажая ее анархистские порывы и страсть к разрушению; одного аристократа с бесконечным именем, которое она могла небрежно упомянуть в разговоре, и, наконец, состоятельного толстячка, которого она немного стеснялась, принимала в халате и бигуди, но терпела, потому что он хорошо платил. К нам даже захаживал один кюре, озабоченный спасением наших душ. Его она удостаивала обращения «отец мой», правда, произносила его тем же лукавым и игривым тоном, каким разговаривала с остальными.

Таким образом мужчина представал перед нами в виде пространного каталога со множеством картинок, из которого она выбирала для себя товары по вкусу и потребностям, одним глазом при этом поглядывая на калькулятор, а другим — на состояние ковра и наши отметки в дневниках. По вечерам, устав обольщать, она перечитывала «Унесенные ветром» и воображала себя Скарлетт. Обмахивалась веером под портиком плантаторской усадьбы, укладывала в большую коляску платья с пышными нижними юбками, томно вздыхала, вальсируя с Рэттом, запускала жадные пальцы в ларец с драгоценностями, грезила о великолепии Тары (она всегда ощущала тягу к земле), высчитывала, во что обойдется покупка занавесок, навесных потолков и паркета и перед тем, как погасить свет, непременно оглядывалась через плечо — вдруг он уже здесь. Наутро ей, увы, приходилось снова облачаться в золушкины лохмотья и тащиться на метро до Порт-Пуше — в этом малопрестижном районе она работала учительницей начальной школы.