Катрин Панколь - Я была до тебя

Однажды подтянутая блондинка вынула из ушей серьги, подкинула их в ладони и предложила мне выполнить одно упражнение.

— Сейчас вы расскажете мне, как проходил ваш обед с тем человеком, что вас преследовал. Вы понимаете, о ком я.

Я качнула головой.

— Я видела все его выкрутасы вокруг десятков молоденьких сотрудниц, но я хочу знать, как конкретно он действовал. Покажите мне его самодовольство, похоть, грубость, спесь. Давайте, вперед! И — ни одного из тех слов-абстракций, которые я только что употребила! Только детали! Только конкретные вещи!

Я с недоверием смотрела на нее. Все-таки речь шла об одном из ее коллег… А вдруг это ловушка? Я колебалась. Пытливо вглядывалась в то, как она перебрасывает свои сережки из ладони в ладонь, и искала следы двойной игры, признаки страшного предательства.

— Вы что, боитесь?

Зачем ей все это? Чего она ждет взамен? Какую западню мне готовит?

— Если вы не наберетесь смелости, у вас никогда ничего не получится. Ни в писательстве, ни в чем другом. Спасение придет только от вас самой. Ваше спасение. Никто другой вам не поможет. Нет никаких других. Никогда ничего не ждите от других.

Она протягивала мне руку, предоставляла возможность говорить, выражать свои мысли, утихомиривать свою злость. Я этого не знала.

— Не торопитесь. Подумайте. Я уверена, что у вас получится. Поверьте в себя.

Я воспользовалась отсрочкой. Мы работали в одной комнате. Я стала шпионить за ней. Слушала, как она разговаривает по телефону. Как уточняет информацию, дает поручения. Со всеми держится на равных. Не фамильярничает и не командует. Уверенная в себе. Спокойная. Неизменно вежливая с курьерами, секретаршей, уборщицей. Я отмечала все это, и моя недоверчивость таяла день ото дня, чтобы в конце концов съежиться до размеров полузабытого смутного подозрения.

В один прекрасный день я выложила перед ней на стол три машинописные странички — рассказ о том, как я обедала с коричневым начальником в звездном ресторане. Она читала, не выпуская из пальцев зажженной сигареты, внимательно прищурившись. Потом подняла голову, посмотрела мне прямо в глаза и сказала просто и вместе с тем торжественно:

— Самое то. Вы въехали. Вы все поняли.

Передо мной распахнулась дверь. Меня ослепил белый свет. Солнце изливалось лучами на землю, ангелы с архангелами трубили в свои небесные трубы. Толстой с Набоковым дружески похлопывали меня по плечу и говорили поздравления. У меня вырвался громкий крик, хриплый и победительный, я воздела руки кверху, водрузила на верхней ступени пьедестала почета свою черную перчатку и пропела гимн во славу себе. Еле-еле удержалась, чтобы ее не расцеловать, — она бы не поняла. Впрочем, чтобы положить конец телячьим нежностям, она тут же заговорила снова:

— Урок номер два: если вам нечего сказать, молчите. Не пытайтесь красноречием замаскировать свое невежество. Если вам не под силу описать соломенную крышу, поле ирисов, буржуазный интерьер или нормандский шкаф, не описывайте их. Это будете не вы. Беритесь только за то, что вы в состоянии сделать. Сущность писательского творчества составляют стиль и композиция. Великие идеи — вздор.

Так слова из пухлощеких ангелочков, порхающих в недосягаемом сакральном пространстве, превратились во вполне осязаемые отмычки, с помощью которых я могла вскрыть сундуки с неисчислимыми сокровищами.

Благодаря этой женщине, которой я говорила «вы» и которая говорила мне «вы», ни разу не опустившись до свойской вульгарности и фальшиво приятельственного тыканья, я научилась понимать свои мысли, желания и чувства. Я просто научилась думать, смело говорить «я» и «мне» и иметь, как она и предсказывала, свою точку зрения. Я научилась основывать территории, больше не зависевшие от других. У меня появился свой анклав, который я не желала покидать. Напротив, я рвалась возделывать и рыхлить его почву и бросать в нее семена.

Жизнь скользнула в меня, разбрасывая кучи компоста, на котором предстояло взойти вопросам, убеждениям, обещаниям и достижениям. Как будто внутри меня поселилось некое существо, и мне волей-неволей придется с ним знакомиться. Это потребует времени. Несомненно.

Поначалу она просто ждала. С приветливой улыбкой. Повторяла себе, что скоро встретит его. На углу улицы, в аптеке, в одном из баров, куда ходят только иностранцы. Улыбалась всем подряд, надевала самые красивые платья, подкрашивала губы, водружала на голову огромную соломенную шляпу, выставляла напоказ загорелые руки и длинные смуглые ноги, тщательно причесывала черные волосы, носила ожерелья и браслеты.

Она ждала.

Вела уроки, утонченная и отсутствующая, читала «Хайди» и, поглядывая в окно, рассказывала о заснеженных горах, деревянных резных шале. Научилась играть в бридж и записалась в клуб, где, к своему разочарованию, обнаружила исключительно стариков и старух с выдубленной солнцем кожей — ожесточенно спорили после каждый взятки и без конца переигрывали одну и ту же партию. Женщины злоупотребляли косметикой, носили кольца с огромными, как стекляшки, камнями и очки, за которыми прятались маленькие, но въедливые глазки. Мужчины мучились простатой и пили виски. Она их не слушала, методично просчитывая шансы. Она была хорошенькая, обаятельная, не девочка, но женщина в расцвете лет. Злая ошибка судьбы загнала ее в неудачный первый брак, так что теперь ей полагался реванш. Она столько страдала. Она чувствовала, что рождена для высочайших вершин, но вынужденно довольствовалась почти нищенским существованием. Она страдала из-за слишком маленького и бедного дома, в котором ей приходилось спать в одной постели с сыном, из-за комаров, не дававших покоя по ночам, отчего у нее портился цвет лица, из-за недостаточно высокой зарплаты, из-за фамильярности коллег, считавших, что она ничем не отличается от них, и охотно делившихся с ней своими убогими мечтами, убогими амбициями и совершенно убогими заботами.

Иногда она резко просыпалась среди ночи, вся в поту, с колотящимся сердцем и рукой, прижатой к горлу, как будто кто-то подкрадывался к ней с ножом: а вдруг гадалка ошиблась? Что, если она попросту теряет время — последние годы своей женской привлекательности — на этом чужом острове, где американцы, надо признаться, попадаются крайне редко? Уж она-то искала, она смотрела во все глаза! Нигде ни одного. Французы — этих навалом. Как собак нерезаных. Но американцы?

В качестве утешения и ради того, чтобы хоть чем-нибудь заполнить жизнь, она принялась экономить. Ужимала расходы до такой степени, что частенько ухитрялась за все выходные не потратить ни гроша. На пляж они добирались автостопом, на обед съедали по банану, по горстке риса и кукурузы, ложились на полотенца и засыпали. Каждый видел свои сны. Она поглядывала на устроившиеся рядом пары, мысленно взвешивала сумочки женщин и кошельки мужчин, представляла себе роскошные дома, в которых селятся высокооплачиваемые специалисты, — со штатом прислуги, с белыми скатертями, музыкой, свечами, просторными верандами, где так славно выпить один-другой «дринк», рассуждая о скором возвращении на родину, подальше от этого богом забытого острова. Потом ее взгляд перемещался на сына и тут же туманился. Ну почему он так похож на своего отца? Почему все ее дети так похожи на этого шарлатана, который погубил ей жизнь? Она отталкивала локоть, вплотную приблизившийся к ее боку, и поскорее отводила раздраженный взгляд от этого профиля, от крупного рта и длинного носа, слишком явственно напоминавших ей того, кого она отныне именовала не иначе как цыганом. Ее сын — больше не ребенок, теперь это настоящий мужчина. Он ходит как отец, смеется как отец, подшучивает над ее серьезностью и упрекает ее в отсутствии чувства юмора. Как отец. Она ему не доверяла. Прятала и перепрятывала свои заначки.