Василий Аксёнов - Время ноль [сборник]

– Как за ревизию марксизма.

– То посмотрел на вас не так, косо, – говорит, – то сказал вам не то чё-то.

– Правильно. Пусть либо пьёт, либо уходит… Не мы одни, наверное, такие, раз – аква витэ. И нет греха непростительного, – говорю, – кроме нераскаянного… Я же раскаиваюсь.

– Каждый раз?

– Да, каждый раз.

– И думаешь, прощается?

– Надеюсь.

– Ну это же смешно.

– Как есть. Прости меня, смешного, – говорю.

– Да я-то, ладно, – говорит, – мне вас, пьяниц, даже жалко, когда вижу где какого под забором… Лишь бы опохмелиться, там хоть с чёртом… Где-нибудь так наобгоняется. Лихач – подрезал, тоже… клоун… урыл бы – встретил. Тоже, наверное, соскучился по пиву…

– С ним вот не надо. Зря не наговаривай. Черти не пьют, и без того пьяные – от гордости… Да пусть, объехал и объехал. Тебе-то что?.. Может, торопится куда-нибудь.

– Куда торопится – на кладбище… Зачем такая тачка мне? Светиться лишний раз?.. Еду на этой, и спокойно… А то завистливых-то много, – говорит. И говорит: – Сопли и слёзы – по полной программе. Ты меня уважаешь? – Уважаю. Душу свою, как приблатнённый – ватник, нараспашку, и в чужую, отрыгая перегаром, лезете бесцеремонно, ещё и вилкой в ней поковыряетесь, как в винегрете…

– А в винегрете-то зачем? – спрашиваю. – В нём всё, что есть, и так известно… Проще уж некуда…

– А не пускает кто, за нож…

– Преувеличивать не надо, и так довольно оболгал… Ко мне, горемычные люди, ко мне, молодцы, поскорей! Ко мне, молодицы и девки, – отведайте водки моей!.. А ты не русский?

– Русский. Но – не поросёнок… Я – новый русский, – и смеётся. – Обновлённый. – И говорит: – Не куришь, хорошо ещё, в машину бы не пустил.

– А как?

– А на такси тебя бы посадил или пешком отправил, чтобы выветрился…

– Ну?!

– Баранки гну… Не выношу табачный запах. От пропастины будто…

– Скажешь тоже.

– И тому, кто дышит им, табачным дымом, говорят, среди курильщиков, вреднее.

– Полутунгус-полутатарин… Оно и видно… Обновлённый. Тебе вот пить совсем нельзя, это уж точно.

– А почему? Я – не монах.

– Монаху можно, а тебе нельзя.

– Так почему?

– А потому, что нет иммунитета.

– Придумал тоже… Ну, Истомин. Иммунитета б не было, давно бы уже спился. Взглянул бы лучше на себя.

– Я – славянин.

– А я?

– А ты почти эвенка… И раз-то в месяц, то и в два. Редко, да метко, правда, тут уж не поспоришь, зато потом – как стёклышко…

– Пока не предложили… За прощание, за встречу – каждый день у вас, у алкашей, – говорит, – повод.

– Ты деньги любишь сильно, вот и держишься. Деньги отнимутся, карман твой избегать начнут, сопьёшься сразу… Только кумыс и простоквашу, и то, – говорю, – по разрешению доктора. А так-то пепси, поди, выбрал?

– Нет, что ты, вредно для желудка… Отнимутся… А кто отнимет? А? С умом-то если…

– Я бы сейчас и пепси, будь оно неладно, выпил. Один-то раз – не повредило бы, пожалуй… Во рту уже всё пересохло.

– Водки?

– Про водку мне не поминай.

– Не хочешь?

– Нет.

– Это пока её в стакане не увидел… И тебе не советую – сплошная химия. На капот капни – прогорит, краска-то, точно уж, облупится. Лучше квасу, но тоже только домашнего, чем эти пепси, колы, фанты… Всё, что ты ешь, должно быть натуральным.

– Водка?

– Из-под коровки прямо, с грядки, и без пестицидов… И водка в том числе. Не из опилок.

– Опилки – что уж натуральнее?

– Здоровье – главное, куда ты без здоровья.

– Поклонившийся здоровью, его утратит.

– Ну уж… В здоровом теле и здоровый дух.

– Конечно!.. Если не путаю, то Чикотило был физически здоровый, но был ли дух вообще в нём, я не знаю. Дьявольский?.. Может ли это пребывать в одной душе одновременно – Дух Святой и сатанинский?.. Да, кстати, а Амвросий Оптинский, Игнатий Брянчанинов… Здоровьем, кажется, не отличались.

– Да чё ты мне про Чикотилу. Он просто выродок… Маньяк. Городишь чё-то… чё попало… Амвросий Оптинский, Игнатий Брянчанинов… Все святцы мне ещё тут перечисли… Это здоровый-то, так духаришься.

Свернули с трассы на просёлок. Едем тихо – по колдобинам. Как подкрадываемся.

– Никак дорогу не отсыпят, – говорит Андрей. – Всё у них денег не хватает.

– А ты им дай, – говорю. – Благое дело.

– На всех не надаёшься… Давалка отвалится. После дождя творится тут такое… Всю ходовую разобьёшь, пока до места доберёшься. Ямы зальёт водой – и разбери, где глубоко, где нет – не видно; всем колесом в какую рюхнешься, и сердце ёкнет… Грунт ещё, слава Богу, твёрдый, то поелозил бы, как вошь по маслу… В левом переднем надо поменять подшипник… Ну, в ресторан не хочешь если… Хотя, Истомин, почему?.. Вкусно поели бы, попили бы и тёлок ещё сняли… там девки классные… как мотыльки слетаются… на кошельки-то… не дешёвки.

– На твой особенно.

– Мой редко там бывает.

– Я говорил тебе уже.

– А-а, вспомнил, ты ж у нас больной… да хорошо ещё, не спидом, а то сиди с тобой тут рядом, опасайся… Тогда я девок наших привезу, твою Цветкову и Наташку.

– Была когда-то… Не моя.

– А в ресторан-то можно было бы и с ними… Те не больные – не откажутся. И со своими кошельками… Была. Что значит была?!. Про первую любовь нельзя так говорить – она не умирает, – говорит Андрей. Смеётся. Его, Андрея, в школе называли Живчик. – День покатаюсь по делам… После уж, вечером. Очень тебя хотели повидать. Пообещал им. Забрать их должен, где договоримся… Нинка и с этим, с третьим, разошлась. Наташка тоже одинокая. Уже старухи настоящие. Исто-омин!.. Время-то… Раньше мне пухленькие нравились, теперь – худые.

– Дозреешь скоро до резиновой.

– Типун тебе на язык!.. Хотя хлопот с такой, конечно, меньше, только надул да после сдул… Есть, пить не просит. Подарков не требует. И не зудит.

– Ну вот.

– Киллера не наймёт… и не отравит, сводись-разводись – половину имущества не отсудит…

Долго ехали – так мне показалось. Не по просёлку лишь, а – от вокзала. Когда и долго ведь не долго, как прогуляешься, и не заметишь, а тут – мучительно и для души и утомительно для тела – ещё в моём-то состоянии.

Приехали.

Остановились около подножия горы, крутой, высокой и поросшей: внизу густым, мелким березником, здесь совсем ещё зелёным – возле Ялани он такой в июле только, а уже в августе, после первых утренних заморозков, принимается, испуганный, резко желтеть и жухнуть; вверху – сосняжком, тоже некрупным и нередким. Вознеслась гора макушкой под самое небо. Но чтобы посмотреть туда, сейчас и голову не запрокинуть мне – пока затылок не вернулся – мельком и глянул лишь и сразу отвернулся – не до большого мне сейчас, не до великого.

И отстранившись от горы – словно отпятившись: на всякий случай, мало ли, кто вдруг прикажет ей, и с места сдвинется, не раздавила бы нечаянно при этом, – какое-то сельцо или деревня, сельцо наверное: церковица сверкает новым цинком купола, – подковой обогнувшее бакалду, в которой, крякая и гогоча, плавают, беспорядочно перемешавшись, домашние гуси и утки, испестрив собою отражённое в воде небо, и сбитый в островки упавший с них пух – как будто облачка на этом небе. На берегу сидят мальчишки. Человек десять. Рыбы в бакалде нет, наверное, – и не рыбачат, так-то бы вряд ли утерпели.