Юрий Козлов - Белая буква

— …А потом он посмотрел в небо на самолеты, которые летели над Уманью бомбить Киев, — буфетчица подошла к столу, поправила в металлическом держателе красные, свесившиеся набок, как петушиный гребень, салфетки, — и… Но это, — приложила палец к губам, — тайна!

— Кто?

Объемов вдруг ясно осознал, что перед ним сумасшедшая, причем опасно сумасшедшая. С подобных, подумал он, ложных социально-исторических синдромов и начинаются революции. Они — невидимо горящие под ногами торфяники. Все спокойно, и вдруг почва проваливается и привычная жизнь летит в огненную пропасть. Чтобы в России, ладно, пусть не в России, а в Белоруссии, которая еще недавно была Россией, буфетчицы вели с клиентами беседы о Гитлере… Надо сматываться.

Но в графинчике еще оставалась водка, а буфетчица, хоть и поблескивала нехорошо глазами, пока не проявляла агрессивности. Интересно, подумал Объемов, если я не буду уточнять, чт о сказал Гитлер, она… разъярится или, наоборот, сникнет?

Не угадал. Буфетчица, качнув затянутыми в черные штаны бедрами, как сдвоенным маятником, скрылась в кухне, напевая себе под нос. До Объемова донеслись слова «ридна», «кохана» и, кажется, «дивчина».

Наверное, это я сумасшедший! Он схватил графинчик за длинное горлышко, решительно — до последней капли — вылил водку в рюмку. Какое мне дело, чт о сказал в Умани Гитлер, если я точно знаю, что это бред! Не мог он ходить по рынку, прицениваться к подсолнухам! Объемов ни к селу ни к городу припомнил, что Гитлер вроде бы сносно знал французский язык и будто бы даже одна девушка во Франции родила от него сына, которого он, правда, так и не увидел, потому что в восемнадцатом году немецкие войска покинули Францию… Странно, что потом, когда они туда в сороковом году триумфально вернулись, недоказанный сын никак себя не обозначил, хотя, казалось бы… А что, если и в Умани… ходил, ходил по рынку, а потом шасть к подсолнуховой бабе…

Графинчик в руке Объемова играл на свету, искрился рубчатыми боками. Как граната, усмехнулся про себя, особенно если взять да бросить его в стену. Он не сомневался, что летали, летали в этом заведении графинчики (хорошо, если в стены, а не в пьяные хари), не могли не летать. «Гитлер в Умани» — отличное название для пьесы, все действие — на рынке среди лотков с продовольственным ассортиментом военного времени, со свиными, бычьими и бараньими головами (образы народов) на прилавках. С жужжащими то тихо, то нестерпимо мухами в виде маленьких черепов со скрещенными костями — лазерными точками по всей сцене, чтобы у зрителей кружилась голова. Четыре персонажа: Гитлер, переводчик из белых казаков, баба с подсолнухами, мальчишка, научившийся от колонистов немецкому языку… Каждый про свое. Гитлер — про новый арийский мировой порядок. Казак-переводчик — про великую и неделимую Россию. Баба — про мужа, детей, коллективизацию и голодомор . Мальчишка — про… что? Про Украину, так сказать, сердцем воспринявшую спустя семьдесят лет… Нет, это в лоб, примитивно. Тогда про свою будущую жизнь после Великой Победы, про конец СССР, про эту… в очочках, у которой губки ленточкой, про то, что у него все еще встает , про немцев, которые приедут в Умань через семьдесят лет снимать фильм о… тебе, Гитлер! А в финале — короткие монологи голов (народов), чт о есть война, революция, человеческая жизнь и идеология. Хор подсолнухов — как у древних греков: воля богов, мимесис, рок, фатум, судьба!.. Но кто поставит, какой театр возьмет? Сволочи!

— Что сказал Гитлер? — грозно вопросил в кухонное пространство Объемов, потрясенный величием внезапного драматургического замысла.

Он был похож на взметнувшийся посреди пустоши дворец с башнями, мансардами и висячими садами Семирамиды. В моменты мгновенной ослепительной жизни таких замыслов Объемов обретал мгновенную же уверенность в себе.

— Он сказал: «Es ist noch zu frьh», — донеслось до него сквозь шум туго бьющей в металлическую раковину струи воды.

— «Еще… рано»? — мобилизовав все свое случайное знание, точнее незнание, немецкого языка, неуверенно перевел Объемов.

— Ja, genau so, — подтвердила буфетчица.

— А ты… откуда знаешь немецкий? — растерялся Объемов.

— За два-то года, пока драила сортиры в Лейпциге, — усмехнулась она, — научилась. Я, кстати, в Ильичевске пищевой техникум с отличием окончила! Три года по распределению на сухогрузах при пищеблоках плавала. Так что… можем.

— Рано… Что он имел в виду?

— Понятия не имею, — сухо, без прежней доброжелательности, скрипуче, как если бы двигала по полу стол, ответила Каролина. — Он не уточнил. За что купила, за то и продаю. Он долго в небо смотрел. Может, что самолеты рано полетели, а может, — добавила совсем мрачно, — что-то услышал… оттуда, понял, что поспешил.

— Однако людей не насмешил. Спасибо! Было очень вкусно. — Объемов выпил на посошок, выхватил из петушиного в железном держателе гребня красную салфетку, вытер привычно скривившиеся губы. — Пойду к себе. Я точно вам ничего не должен?

Он снова перешел с ней на безличное «вы». Наметившаяся между ними уитменовская близость разлетелась на кусочки, как если бы была тем самым пущенным в стену пьяной рукой графинчиком. Морской (три года на сухогрузах), сухопутный (сортиры в Лейпциге), воздушный (вдова пилота) — трехстихийный! — бэкграунд буфетчицы придавил Объемова, лишил комфортного ощущения собственного интеллектуального превосходства. Я что-то выдумываю, мучаюсь, вздохнул он, а бестселлеры… Они, как жизнь, везде . Пусть даже это странная жизнь после смерти, как сейчас в этой… Умани. Нет жизни — нет бестселлеров! Но разве не имеет права на существование мой бестселлер об исчезновении жизни? Я всю свою жизнь сочиняю исчезающий бестселлер, да, похоже, жизнь моя исчезнет раньше, чем он будет написан.

— На боковую?

Буфетчица вышла из кухни, зигзагом обогнула стойку, остановилась, блестя черными вороньими глазами, у стола, из-за которого только что поднялся Объемов. Что ей Гитлер, с неожиданной тоской подумал Объемов, да ее бы… с такой-то внешностью в первый же день в ближайший концлагерь! Хотя Одессу, кажется, держали румыны.

— Не знаю…

Он зачем-то посмотрел на часы, но без очков не разглядел, который час. Стрелки как будто растворились в неясном, как исчезающая в тумане жизнь, циферблате.

— Я бы прогулялся по городу, но дождь…

— В дождь хорошо спится. — Она начала собирать на поднос пустые и непустые тарелки. (Объемов так и не прикоснулся к вздыбленному бордовому винегрету и к куриному рулету в желе, как в желтом увеличительном стекле.) — Я сама после девяти только и думаю, как доползти до кровати… — Буфетчица непроизвольно зевнула, едва успев прикрыть рот рукой.