Михаил Чулаки - Долгие поиски

Теперь, когда я встречаю Жанну, я чувствую, что ей меня попросту жалко. А иногда я и сам себя жалею. И спрашиваю себя: почему я неживой? С чего началось? Может быть, нужно другую работу поискать? Не потому, что с Жанной стыдно встречаться, а потому, что нельзя науку вбок двигать. Для самого себя нельзя. Живой человек этого не может. Просто не вынесет! Может, потому и Рыконд живой, что действительно двигает вперед? И может, есть такая работа, на которой я оживу, и мне будет не все равно, и я не позволю другому и. о. Павлова превращать мой труд в благополучно пресную диссертацию? И тогда я смогу сделать красавицей любимую женщину?

Алла возвратилась домой в половине двенадцатого. Совсем рано, ее не хотели отпускать, но она-то знала, что мама разволнуется и будет п р е д о с т е р е г а т ь. Мама всегда предостерегает, потому что у нее г о р ь к и й о п ы т.

Алла отперла дверь квадратным ключом (сосед-слесарь специально на заводе сделал) и пошла по длинному, совсем темному коридору, только из-под некоторых дверей выползали языки света. Алла шла уверенно, не спотыкаясь на неожиданных в ровном коридоре ступеньках, сторонилась корыт и сундуков. Она чувствовала препятствия в темноте, как летучая мышь. Из-под двери их комнаты свет совсем не выбивался, потому что еще отец обил двери клеенкой: он по вечерам чертил дома, и ему мешали коммунальные звуки.

Мама шила за обеденным столом. Она уже полгода увлекалась кройкой и шитьем, заранее радуясь предстоящей экономии на портнихах. Пока что на портнихах выходил убыток, потому что за переделку испорченного они брали дороже, но зато у мамы появилось занятие по вечерам.

Алла тихонько сняла пальто, повесила на гвоздь за шкафом. Мама молчала. «Сейчас будет», — подумала Алла. Она подошла к своему столу. Неэкономно горела лампа, и на пустой середине стола, ярко освещенное, лежало письмо. Письмо от отца! Алла сразу узнала по почерку.

— Будешь есть что-нибудь?

— Нет, я сыта.

— Тебе письмо, видала?

— Да.

— Кажется, от папы?

— Да.

Мама вздохнула. Она всегда вздыхала, когда приходили письма о т т у д а.

Алла не могла читать при матери. Она переоделась, потому что в платье не было карманов, а в халате были, сунула письмо в карман, минуты две лишних повозилась в комнате, чтобы мама не догадалась, зачем она выходит, и выскользнула. На кухне никого не было. Алла надорвала конверт, внутри оказалась маленькая записка:

«Дорогой Чертик! Буду 28-го в командировке, целую,

Это значило, что отец приедет завтра «Стрелой» (он ездит только «Стрелой») и завтра же вечером уедет (он всегда бывает только один день).

Алла вернулась в комнату. Она старалась двигаться медленно и печально: приезд отца, она чувствовала, был запретной радостью.

— Когда тебе завтра вставать?

Алла покраснела.

— В семь.

Теперь мама окончательно догадается, что о н завтра приезжает: занятия кончились и Алле не надо было рано вставать.

— Яичницу тебе поджарить?

Не догадалась: ведь, когда приезжает отец, они идут завтракать в гостиницу. Или хочет уточнить?

— Я уйду без завтрака.

— Что за новости! Тебе надо поправляться.

— Завтра приезжает… папа.

— А-а… Тогда ложись скорей. А то будет вид бледный, скажет, смотрю за тобой плохо.

Ночью Алла несколько раз просыпалась и все взглядывала на свои часики — она их нарочно не сняла. За окном посветлело, а на часах тянулась ночь. Мама ворочалась, и Алла старалась скорей заснуть снова.

Наконец она проснулась без десяти семь. На противоположной стене солнце — погода за них.

Алла подбежала в рубашке к зеркалу. От ночных беспокойств лицо помялось. Она знала свою нежную кожу и испугалась, что до встречи с отцом пятна не отойдут.

В ванную стояла очередь. Первым стоял футболист Юрка, в которого она была влюблена в третьем классе. Алла решила, что ради праздника можно целиком не мыться (она боялась холодной воды, но заставляла себя обтираться для закалки), и, поглубже запахнув халатик, прошла мимо Юрки в кухню к раковине. От мытья она похорошела, а когда прическа получилась с первого раза, окончательно утвердилась, что день должен выйти счастливым.

— Уже идешь?

— Да.

— Передай папе привет от меня.

— Да.

Алла точно знала, что не передаст: они с отцом никогда о матери не вспоминали.

— Да, чуть не забыла! Я хочу пианино продать. Ты спроси папу, как он смотрит.

— Спрошу, если хочешь. — Алла знала, что не спросит. — Только зачем?

— Его пианино, он купил, тебя учить хотел. И вообще без мужчины такие дела не делаются. Ты спроси, какую цену потребовать, а то меня в два счета обведут: увидят, что женщина.

— Можно оценщика позвать.

— Если тебе трудно, то и не спрашивай!

— Мне нетрудно.

— Ну иди, иди, опоздаешь. Желаю весело время провести… Аппарат возьмешь?

Алла хорошо фотографировала, на выставках во Дворце пионеров выставлялась.

— Возьму.

— Сними его получше, ладно? В профиль, я особенно люблю в профиль.

Когда Алла вышла на платформу, на «московском времени» светилось «08.09» — шесть минут оставалось. Как всегда, было немноголюдно и чинно: дежурный в красной фуражке разговаривал с несколькими железнодорожниками, прогуливались два-три милиционера, с достоинством ожидали культурного вида встречающие. За три минуты стали подтягиваться носильщики.

На «московском времени» только выскочила тринадцатая минута, а «Стрела» уже показалась у конца платформы. Она подкатывалась медленно и бесшумно. Алла не могла отвести глаз от темно-красных вагонов: они выглядели роскошно.

Алла не знала номера вагона и потому ждала у третьего: первые три в «Стреле» — жесткие, а отец ездил в мягком, м е ж д у н а р о д н о м, как говорила мама.

Мимо шел поток приезжих — почти все мужчины, почти все в рубашках с галстуками. Алла была им по грудь или по плечи, она боялась пропустить, боялась остаться незамеченной, перед глазами мелькали галстуки и подбородки — и она увидела отца, когда тот уже шел улыбаясь прямо на нее.

— Папа!

— Чертик!

Он обнял ее за талию и крепко поцеловал наполовину в щеку, наполовину в губы. А она растерялась, не успела поцеловать сразу, а потом уже было неуместно. И не объяснять же, что она очень хотела поцеловать, да прозевала момент.

— Ну как она?

Подразумевалась она — жизнь.

— Ты же знаешь: аттестат на носу.

— Страшно?

— Как подумаю спокойно, так и не боюсь: ведь знаю же. А все-таки боюсь.

— Диалектика у тебя на высоте. Ну, а кроме школы?