Владимир Шаров - Будьте как дети

Двадцать третий год оказался для Ленина очень тяжелым – смерть Мартова, смерть Воровского, болезнь Горького. Делаясь всё более печальным, задумчивым, Ленин безнадежно наблюдал, как рвались последние нити, связывающие его с прошлой жизнью. «Иногда, – писала в дневнике Крупская, – часами он сидит неподвижно, ничего не замечая и не слыша. Смотрит, смотрит в одну точку, а на глазах слезы». С отчаянием он принял и партдискуссию двадцать третьего года, на которой Троцкий потерпел решительное поражение. Крупская писала, что именно тогда в течении болезни произошел роковой поворот. Ленин перестал смеяться, шутить, погрузился в свои мысли.

Прежде он неотрывно следил, как шла борьба, если видел газеты, не важно – где, норовил хотя бы проглядеть заголовки. Когда стало ясно, что партия выбрала Сталина, ему уже было открыто, что скоро все, кого он знал, один за другим станут участниками антипартийных группировок, контрреволюционерами, раскольниками, вредителями и убийцами, станут творцами культа личности, и сами – кому на первых порах повезет – маленькими культиками, и не хотел их больше видеть.

На тот май двадцать третьего года, рассказывал Ищенко, падает еще одно важное событие, и внешне оно весьма напоминает бегство Льва Толстого из Ясной Поляны. Пятнадцатого числа, в понедельник, Ленин, никому, даже Крупской, ничего не сказав, ушел из Большого дома в Горках во флигель. Сам, несмотря на паралич, поднялся по высоким ступенькам лестницы и, заперев дверь, пробыл там совершенно один три дня. Флигель – рубеж. Тогда и произошел окончательный разрыв со старым миром, старыми товарищами и идеями.

Естественно, из того, что Ленин передумал в те три дня, мы знаем немногое. Наверное, не знали бы вообще ничего, если бы не несколько новых тем, которые с лета двадцать третьего года появились в дневнике Крупской. Так, судя по ее записям, он однажды сказал, что искушение Христа на горе в пустыне в Евангелиях неполно – пропущено главное. Дьявол искушал Христа не властью над миром – Сына Божьего соблазнить этим было бы трудно – а безграничной властью творить чудеса, спасать и делать добро. Христос устоял, а он, Ленин, столько лет колеблется, держится за куда меньшее.

В другой раз (1 июня) Крупская записала следующий разговор. После обеда, когда они вдвоем сидели на террасе, она сказала ему: «Вспомни, прошел ровно год, как ты, едва оправившись от апоплексического удара, заявил, что считаешь себя выбывшим из числа активных политических деятелей России, что ты в маразме, впал в детство. А сегодня утром из Москвы привезли очень и очень интересные материалы. Месяц назад по заказу оргбюро ЦК по всей России был проведен опрос населения. Спрашивали о разном, в частности, несколько вопросов были посвящены лично тебе, тому, что ты делал и делаешь. Так вот, больше девяноста процентов не просто уверено, что ты, как и раньше, руководишь страной, но и всё хорошее, что в ней происходит, связывают исключительно с тобой, и, наоборот, всё плохое – с тем, что время от времени ты недомогаешь. Когда же их спросили, что будет с Россией без тебя, ответы оказались просто панические: вот, например, что записали в Белоруссии: “Большевики давно хотели, чтобы народ ел по билетам, у кого нет – помирай. Ленин проведал и отменил. Теперь, пока Ленин жив, они проводят его «заветы», но не все, потому что последний завет Ленин нигде не записал, а только на ухо сказал Троцкому. Когда и Троцкий помирать будет, он этот завет выскажет остальным. И тогда большевики завоюют весь мир”. Так что ты не просто действующий политик – ты любим и почитаем как никогда».

Несколько минут Ленин глядел в сад, молчал, наконец ответил: «То, что я тебе тогда сказал, правда: это они не про меня нынешнего – про прежнего Ленина».

В дневнике Крупской, куда она с двадцать второго по двадцать четвертый год заносила всё, что Ленин через Гетье хотел передать Троцкому и Дзержинскому, сохранились десятки записей о грядущей новой революции.

1 мая 1922 года. Троцкому: «Миллионы сирот, бездомных, оставшиеся после мировой и Гражданской войн, после голода, тифа, после испанки и холеры, – есть истинный пролетариат. Он последний и самый пролетарский из пролетариатов, самый обиженный и беззащитный, но именно в нем – спасение человека. Прежде, пытаясь себя оправдать, родители, поколение за поколением, силой принуждали детей идти дорогой греха, – якобы иного не дано – эти же свободны и выберут добро. Ваша всемирная революция – революция детей».

15 мая 1922 года. Троцкому: «Голодные, холодные, начисто обобранные, они, в какой бы семье ни родились, революционеры до мозга костей, наша надежнейшая смена. Ни один не предаст, не перекинется на сторону врага. А что раньше мы с вами, Лев Давыдович, стояли за рабочий класс, то пора признать – и мы, и партия сделали стратегическую ошибку, но дети нас простят – в мире милосерднее, благороднее их нет никого».

18 мая 1922 года. Троцкому: «Рабочие на Западе подкуплены и обуржуазились, надежды на них нет. Другое дело – бездомные дети. Они, единственные, в старой жизни ничего не ценят, готовы всё начать с чистого листа. На детей и следует ставить. Но есть одна опасность: как буржуазия обошлась с пролетариатом, так и здесь некстати нашедшиеся родители наверняка примутся сманивать своих чад, умасливать их теплом, сытостью, домашним уютом. Дети должны знать – это обман, ложь. Их, чистых и невинных, ждет лишь Христос – сам тоже ребенок».

И сразу Дзержинскому: «Детдомовцам еще решительнее, чем пролетариату, нечего терять. Мало ценя жизнь, они, единственные, готовы подчистую выжечь грех, из которого она целиком состоит. Уверен, они будут безжалостны к врагам революции. Для нас полезно и то, что они легко сбиваются в стаи».

Думая о детях как о новом избранном народе, Ленин чаще и чаще вспоминал Демидова и его воспитанника. Изыскания друга Гетье могли оказаться для них до крайности важными, чуть ли не ключом ко всему. Главное, Ленин чувствовал, что обязательно должен вновь увидеть мальчика, причем как можно скорее, раньше, чем будут отданы первые распоряжения. Однако действовать следовало осторожно.

В понедельник за час до завтрака (29 мая 1922 года) Гетье по заведенному порядку пришел навестить Ленина, проверить давление, сердце, выстучать молоточком. Ежедневные утренние осмотры Ленин ненавидел, но на сей раз снес с кротостью. Когда же врач собрался уходить, рукой удержал его. Давая понять, что разговор предстоит сугубо секретный, он несколько раз приставлял палец к губам, потом, чтобы не осталось сомнений, стал щепотью сжимать их. Лишь увидев, что Гетье его понял, перешел к сути. Объяснить, чего он хочет, оказалось куда труднее, чем сказать, что рот надо держать на замке. Прежде чем Ленин с этим справился, с него сошло несколько потов, но он старался не зря. В Горки мальчик был привезен уже на следующий день.