Владимир Шаров - Будьте как дети

Между тем на горизонте появляется край озера Светлояр, в водах которого должны очиститься от греха – принять новое крещение – все призванные Господом. Мы идем вдоль бесконечной линии изувеченных оборванных солдат Первой мировой войны. Из последних сил пытаясь сохранить строй, они маршируют рота за ротой. Многие на костылях, за спинами вещмешки с оторванными ампутированными конечностями.

Дуся испугана: она кого-то искала, но теперь боится, что уже поздно, она опоздала. Всё же надеясь, она встает на цыпочки, даже несколько раз подпрыгивает, и вдруг со спины видит высокую неуклюжую фигуру безрукого офицера. В ногах у него путается какой-то мальчонка. Лицо ее преображается, что-то крича и расталкивая строй, она наперерез бросается к ним. Только тут мы понимаем, что это ее муж, капитан Игренев и их младший сын. Потом еще долго, плача, причитая, она будет обнимать обоих и целовать, а поток людей – огибать их, будто остров.

Когда Игренев, нагнав товарищей, пойдет дальше к Светлояру, крестная снова присоединяется к нам. Того, к кому так страшилась опоздать, она нашла, и теперь мы не спеша идем назад, против хода колонны. По дороге и она, и Ирина, и Ваня, и я встречаем много знакомых. Дуся здоровается с ними или, если они далеко, просто раскланивается. То же делаем и мы. Обычно она называет лишь имена, но про некоторых рассказывает подробно. Впрочем, и мы ничего от нее не скрываем. Еще когда крестная, продираясь сквозь строй солдат, бежала к мужу, я заметил, что метрах в трехстах впереди его через канаву по мостику переходят оба чухломских крестных хода. Все со свечами, с иконами и хоругвями, они шли рядом, вместе, и, по-моему, сейчас около Святого озера никто даже не задумывался, посолонь он идет или против солнца.

Войска шли мимо нас и шли, казалось, что колоннам калек не будет конца. Но вот прошел последний несчастный, и почти сразу Дуся увидела свою любимую свекровь, старую княгиню Игреневу. Опять слезы, объятия, а потом, когда я по знаку крестной возвращаю княгине ее театральный бинокль, Игренева и вовсе от радости хлопает в ладоши.

Дальше снова солдаты. Мы поравнялись с теми, кто погиб на Гражданской войне. Какие-то гекатомбы жертв. Белые, красные, зеленые – только часть пала в бою. Остальные убиты, когда поверили словам милости и прощения – порублены, утоплены, с пулей в затылке. Число тех, кто вообще никогда не брал в руки оружия, – стариков, женщин, детей – совсем уж несметное. Эти умерли от тифа, холеры, испанки, просто от голода. Они даже не были похоронены – как падаль, зарыты во рвах.

Следом – километра через полтора-два, опираясь на палку, к крестной из колонны выходит дряхлый монах. Опустившись на колени, она целует полу его линялой рваной рясы. Он ласково гладит ее по волосам и просит подняться. Видно, что старец растроган. Долго и заботливо он крестит, благословляет Дусю, и тут Ирина говорит нам, что это, наверное, любимый Дусин духовник, умерший в тюрьме епископ Амвросий.

После Амвросия такой же нескончаемой чередой, как солдаты с мировой войны и с Гражданской, начинают идти сироты и беспризорники. Впереди командир несет табличку с именем детского дома, а дальше сами воспитанники, коммуна за коммуной, в том же порядке, в каком они когда-то отправились освобождать Иерусалим. Понимая, что большинство ребят для нас на одно лицо, Дуся о ком успевает, рассказывает. Через пятнадцать лет в газетах причерноморских городов я снова встречу имена некоторых из них.

Я вижу похороненного недалеко от Новороссийска Ивана Костандинова, узнаю слепого художника, изваявшего голову Ленина. Ее коммунары установили там же, под Новороссийском, на камне, по соседству с могилой своего товарища. Помню весь таганрогский отряд, пытавшийся напрямик по лунной дорожке пересечь Черное море. Одна встреча особенно трогательна. Крестную окружают воспитанники Коммуны имени «бабушки русской революции» Екатерины Константиновны Брешко-Брешковской, в которой по рекомендации отца Никодима она проработала почти год. Младшие льнут к ней и ластятся, объясняют, что никогда потом у них не было такой хорошей, такой доброй учительницы немецкого языка, и, хотя сейчас уже вечер, чтобы порадовать ее, наперебой кричат: «Гутен морген! Гутен морген!» Потом постепенно их оттесняют ребята постарше: став полукругом, они дружно скандируют считалки, прилюды, зачины, которые в Хабаровске Дуся не успела записать. Я вижу, что глаза у крестной снова на мокром месте.

Следующая встреча снимет с её души едва ли не больший груз, чем безвременная гибель мужа на Закавказском фронте. Еще один огромный крестный ход, целая лавина людей разных сословий, рангов и возрастов. Ощущение, что на тебя всей массой надвигается сама Россия, а впереди, будто пастырь, идет человек, как две капли воды похожий на живого Сережу. Нет сомнения, что это Паша и то, для чего он в двадцать первом году отправился в Сибирь, ему всё же удалось. Господь помог – люди поднялись. Значит, и она и мать были правы, когда в Москве отговаривали его от пострига, правы, когда, будто заведенные, повторяли, что он еще не сделал того, что должен был сделать в миру. Паша тоже очень рад сестре. Показывая, что целует ее, он тянет шею и чмокает губами.

После Пашиного крестного хода почти на километр растянулась колонна самоедов. Род за родом, многие с оленями, идут энцы, селькупы, долгане, эвены. Впереди несколько стариков, один явно других кровей. Я почти уверен, что вижу Перегудова, но крестная молчит, а самому спрашивать мне неудобно. В сущности, северян немного, но движутся они не тесно, в строе людей то и дело попадаются просветы. А перед мостками через канаву, где все так и так замедляют ход, олени своими мягкими губами украдкой даже пощипывают ягель. К сожалению, на Медвежьем Мху его мало.

В двадцатые годы жизнь развела и раскидала энцев в разные стороны. Но сейчас они снова вместе. Перемешались те, кто никуда не уходил, как кочевал в низовьях Лены, так там и остался – со многими из них Сережа и я были хорошо знакомы; и те, кто охранял Ленина, а потом, прорываясь в Святую землю, на тучные пастбища вокруг озера Хуле в верховьях Иордана, погиб в боях с белополяками, пал на берегах совсем другой реки – Припяти. Мне кажется, что я вижу и энцев, которых капитан американской шхуны взялся отвезти на другой конец земли, на расположенный рядом с Антарктидой французский остров Кергелен. Во всяком случае, рога одного из оленей перевиты ленточкой с цветами французского флага.

Дальше – две разные колонны, и в обеих главная роль принадлежит Ленину. В отличие от мало организованных, плохо дисциплинированных народов Севера, сводный отряд Горкинского детдома и рабочих Глуховской мануфактуры – он идет прямо за энцами – демонстрирует отличную выправку. Пусть тонкие рахитичные руки воспитанников тонут в могучих ладонях рабочих, голоса и тех и других, поющие Интернационал, слиты воедино. Комиссарит в этом отряде сам Ильич, снова здоровый, полный сил и энергии, а помогают ему избранные коллективом члены совета. В него вошли шесть человек. От партии большевиков – Надежда Крупская, Лев Троцкий и Феликс Дзержинский. От рабочих – кухарка Глаша и литейщик Иван Зубов, от коммунаров – племянник Ленина Коля Елизаров.