Владимир Лидский - Улети на небо

И в этот миг наркомвоен яростно рубанул рукой. Бойцы, стоявшие возле постамента, потянули края набухшего дождевою влагою покрывала, но оно, зацепившись за воздетую руку идола, не захотело упасть. Бойцы потянули сильнее, ткань с треском разорвалась, и в тот же миг всех стоявших на площади ослепил безжалостный свет блеснувшей где-то совсем рядом молнии. Ужас охватил каждого; люди вжали головы в плечи, прозревая господнюю кару, и она не за-ставила себя ждать — небеса исторгли из мутной тьмы снопы яростно шипящих искр и обрушили их на каменного истукана… Люди стояли, захваченные изумлением и ужасом, зачарованно вглядываясь в объятую клочьями пламени фигуру с воздетой вверх левой рукой. Статуя пылала, несмотря на безудержный дождь, и лицо Иуды, устремленное в заволжские дали, выражало гнев, отчаяние и невыразимую тысячелетнюю тоску. Толпа метнулась в панике влево, вправо, назад и, не зная, куда бежать, надавила на дальние ряды; те, кто был ближе к улицам, успели влиться в их русла, иные же падали, и по их телам неслись не разбирающие дороги люди. Вопли боли смешались с криками о помощи, матерными проклятиями и стонами задавленных; выстрелы позади толпы добавили хаоса в это беспорядочное бегство и…»

Полковник вспомнил, как он вместе с другими свияжцами копал могилы для задавленных… опять моросил дождь, ноги скользили по мокрой глине, и плечи пачкались о края темных ям…

Сколько могил пришлось выкопать ему в своей жизни и скольких близких похоронить…

Время давно уже стало измеряться для него покойниками. Да и существует ли оно вообще? В молодости он думал: время движется поступательно, из прошлого в настоящее и дальше — в будущее, потом начал понимать: времени нет, время — это движущееся ничто, это лишь часовые стрелки, бесконечно ползущие по расчерченным кругам. А если часы остановились? Время перестало существовать? Для меня, думал полковник, в моем субъективном восприятии — время исчезло, его не стало. Нет, не так, — его не было… если утро переходит в день, а день переходит в ночь, если лето сменяется зимой, а зима — весной, то это лишь объективное движение материи, обусловленное физическими процессами. А если человек находится на экваторе? Ведь там нет смены времен года… выходит, там нет времени? А если человек летит в космической ракете? Говоря упрощенно, со стороны Солнца для него всегда день, а с противоположной — всегда ночь. Между днем и ночью должен существовать некий промежуток, который мы условно называем временем, но здесь его нет… значит, времени действительно нет, оно лишь условность нашего восприятия материального мира. Прошлого уже нет, будущего еще нет, есть только их образы, а настоящее как бы стоит на месте, развиваясь лишь в силу объективных процессов. Человек строит дом, но его постройка зависит от наличия чертежей, материалов и рабочих. Если дом будут строить тысячи рабочих при наличии всего необходимого, то он будет готов через неделю. А если его будут строить два десятка рабочих да с дефицитом, к примеру, кирпичей? Построят, может быть, через год или вообще никогда не построят… Значит, критерий не время, а рабочие и кирпичи. Время — условность, его нет объективно, так думал полковник почти всю свою жизнь. И лишь недавно он осознал: время — это твои покойники, те близкие, которых ты оставляешь за чертой жизни, которых прячешь в землю, как клад, как самое дорогое в твоей судьбе, только без надежды на завтра: это завтра не может вернуть тебе твои зарытые когда-то золотые — крепко держит земличка свое, кровное, крепко обнимает и не хочет отпускать на вольную волю… Верно говорили когда-то хасиды: люди уходят, а время стоит на месте…

И вот третьего дня постучались к полковнику незнакомые люди, вошли, сели и долго домогались его клада, главного его клада, того самого, который хранил он восемьдесят пять лет – срок для земной жизни небывалый.

Полковник поднял глаза к иконам, перекрестился. Клад бесценный, единственным хранителем которого он остается до сего дня в этом безумном мире, три с половиной десятилетия отмечен был надмогильным крестом, и эта гранитная вешка стояла у алтарной стены Свято-Иверского храма в Харбине. Поставили вешку в 1920 году последние солдаты каппелевской армии, а вырвали в 1955-м — хмурые люди в длинных кожаных плащах, явившиеся издалека по темным договоренностям с советским посольством и китайским правительством.

«…они привели с собой троих малорослых китайцев с лопатами и ломами, и те встали в глухой черноте ночи возле стены храма в ожидании команды. С час назад местная полиция выволокла их из опиумной курильни, подержала совсем недолго в участке и отдала в полное распоряжение черных плащей. Китайцы были не в себе и плохо соображали. В их головах блуждали огненные драконы в золоте декоративных гирлянд, гигантские черепахи в перламутровой синеве рыцарских лат, саблезубые воины, ведомые крылатыми сотниками, и Доу-му со своим супругом Доу-фу, которые ведали жизнью и смертью всего сущего. Доу-му и Доу-фу пугали китайцев четырьмя лицами и восемью руками, держащими луки, мечи, копья и стяги, а на головы их были надеты солнце, луна, пагода и череп змеи. Ночь стояла кромешная, дул сильный ветер, деревья в ограде храма беспокойно шумели ветвями, и ни одна звездочка с неба не пробивалась сквозь ватное одеяло туч. Силуэты китайцев были хорошо видны на фоне охристой стены храма, а хмурые люди в длинных кожаных плащах не были видны вовсе, они сливались с антрацитовою тьмою ночи. Но вот они зажгли электрические фонари, и небольшое пространство перед храмом медленно проявилось, словно на фотографической пленке. Китайцам было страшно; против них стояли высокие люди в черной коже с какими-то неясными пятнами вместо лиц и с мутной мглою в пустых рукавах… Один из рукавов, поднявшись вдруг, явил слабым электрическим сумеркам длинный костистый палец, властно ткнувший острым, чуть загнутым ногтем в гранитный крест у церковной стены. Китайцы, подхватив лопаты, поспешили к могиле и принялись с разных сторон подрывать крест. Но он стоял прочно, надежно и не поддавался их усилиям. Тогда они принялись орудовать ломами и долго долбили его основание. В конце концов крест дрогнул и покосился; китайцы, навалившись, стали раскачивать его весом своих тел. Крест упал, и они потащили его прочь от могилы. Но тут выяснилось, что крест пророс массивными каменными корнями в самую глубину и вытащить его невозможно. Тогда один из кожаных плащей подошел поближе и посветил фонариком: действительно, в недра могилы уходили толстые, непомерно разросшиеся каменные корни. Ошалевшие китайцы растерянно стояли возле поверженного креста и, выжидая, смотрели на своего черного начальника. Задумавшись на мгновение, он убрал фонарик, сунул руку в карман, извлек оттуда противопехотную ручную гранату, оглянулся на своих стоявших в некотором отдалении товарищей, вырвал чеку и сунул гранату под корни креста. В тот же миг все находившиеся возле могилы зайцами скакнули за ближайший церковный угол. Один из китайцев боязливо выглянул из-за стены и в огненной вспышке, сопровождаемой грохотом взрыва, увидел девятерых сыновей Доу-му и Доу-фу и среди них повелителей Северного и Южного полюса — одного в красном одеянии, который ведал рождениями, а другого — в белом, который ведал смертями. Их вид был ужасен — вывернутые веки, торчащие клыки, окровавленные лица… осколки гранаты вонзились в их тела и вырвали куски плоти… Китаец рухнул на землю и в ужасе завопил… Когда дым над местом взрыва рассеялся, кожаные плащи выудили китайцев из-за стены и силой притащили к развороченной могиле. Под их присмотром китайцы принялись разгребать землю, вытаскивая куски расколовшегося креста и фрагменты каменных корней, потом сложили их в бесформенную кучу под оградой церкви и взялись за лопаты. Несколько минут спорой работы и — от могилы не осталось следа, только гладкое место, остро пахнущее пороховыми газами…»