Владимир Лидский - Улети на небо

Поэтому вечером 5 августа 1918 года мы твердо стали на казанские рубежи. В преддверии Казани наша речная флотилия взяла чехов и высадила их возле городских пристаней. Каппелевские отряды продвинулась выше по Волге, высадившись у деревни Верхний Услон. Остальные войска — и моя батарея в том числе — миновали Казань и поднялись еще выше, где в районе Романовского моста вступили в артиллерийскую дуэль с береговыми орудиями красных…»

Полковник бросил писать. Пальцы сводила судорога; изуродованные подагрой суставы не могли долго работать. Он положил руки на колени, всмотрелся в темно-синий потолок. По веселым разноцветным пятнам, отражаемым стеклом Тиффани, словно по луговым цветам, порхали прекрасные тропические бабочки, покинувшие пыльные коробки коллекционных убежищ, ползали неповоротливые бронзовки, майские жуки и божьи коровки… полковник засмотрелся и вспомнил, как сверкали и переливались драгоценности в подвалах Казанского банка, — так же точно, как эти прекрасные Божии создания, вдруг ожившие волею переменчивой природы.

Сопровождающие держали в руках свечи и керосиновые лампы, у кого-то был даже электрический фонарь, и весь этот тусклый свет отражался в еще неупакованных, стоящих на стеллажах предметах. Золотых слитков на полках было немного, основная их часть покоилась в опломбированных ящиках с печатями Государственного казначейства; черные двуглавые орлы, нанесенные через трафареты на грубые доски упаковки, раскинув могучие крылья, охраняли золото от чужого взгляда или возможного посягательства. На отдельных полках стояли золотые и серебряные императорские сервизы, предметы церковного культа, в открытых фанерных коробках грудами лежали ювелирные изделия, драгоценные камни и ордена. В отдельном помещении были складированы платиновые полоски, золотые пластины и кружки┬, а также техническое золото, принадлежавшее Главной палате мер и весов. Это было волшебное зрелище! Однако никто из присутствующих не выказывал восхищения или иных чувств, словно люди осматривали простые кирпичи.

Каппель быстро создал рабочую комиссию, и она приступила к подсчету захваченных трофеев. Золото решено было сразу же переправить в Самару на пароходах. Красные, отступая, увели с собой весь гужевой транспорт, и в городе невозможно было сыскать ни одной повозки, телеги, коляски или хоть какой-нибудь мало-мальски сносной брички. Командующий приказал подогнать к зданию банка городские трамваи, чьи пути были проложены совсем рядом. Сидя за простым канцелярским столом в одной из рекреаций хранилища, он тщательно записывал в толстую тетрадь все выносимые предметы. Во время подъема из подвалов тяжелых ящиков один из них уронили, и монеты рассыпались по полу в разные стороны. Солдаты принялись собирать их, горсть за горстью складывая перед Каппелем. Он внимательно пересчитывал их и записывал данные подсчета в ту же тетрадь. Ни один даже самый маленький полуимпериал не пропал, все сошлось с составленной ранее описью.

Полковник прикрыл глаза и… груженные золотом трамваи, постукивая колесами на стыках рельс и мелодично позвякивая, потянулись один за другим на казанскую пристань. Они летели в предрассветном тумане, зябко дрожа, на их окна ложилась нежная холодная морось… изнутри стекла покрывались томительной испариной, и вагоны захватывал волшебный полумрак… слоистая голубовато-зеленая мгла наползала на сложенные ровными рядами ящики, на фигуры офицеров охраны, крепко сжимающих в руках винтовки с примкнутыми штыками… вагоновожатый впереди был виден словно сквозь толщу воды, над которой белеет яркое безоблачное небо… и над ящиками с золотом медленно скользили прекрасные золотые рыбы… золото от золота, подумал тогда полковник… нет, в то время, конечно же, поручик… золото от золота, а серебро от серебра… длиннохвостые рыбы, поблескивая драгоценной чешуей, свободно перемещались по пространству вагона, задевая своими плавниками безмятежные лица офицеров, а снаружи — и это хорошо было видно сквозь окна — вагон сопровождали могучие двуглавые орлы, как будто только что покинувшие трафаретные плоскости упаковочных ящиков… они летели в некотором отдалении, плавно планируя вдоль трамвайных путей, и этот магический эскорт придавал зрелищу, которое могли бы увидеть редкие прохожие, случись они в этот час на улице, особую торжественность и таинственность…

Возле пристани ящики были перегружены на дебаркадер, а потом началась их погрузка на палубы двух речных пароходов.

Солнце встало уже довольно высоко, туманная морось прекратилась, и гимнастерки солдат, грузивших золото, покрылись темными пятнами пота. Солдаты сновали меж дебаркадером и пароходами, словно муравьи, вытянувшись в длинную подвижную цепочку, полусонные офицеры с винтовками в руках лениво поглядывали по сторонам, солнце палило, и казалось, на пароходы грузят не золотой запас Российской империи, а какие-нибудь банальные огурцы… Золотые и серебряные рыбы выплыли из трамвайных вагонов и растворились в знойном воздухе, а двуглавые орлы расселись по окрестным деревьям, фонарным столбам, бетонным тумбам дебаркадера и спокойно наблюдали за происходящим, поворачивая свои парные головы то в сторону речной глади, то к блистающим на солнце рельсам, по которым прибывали бесконечные трамваи. К полудню погрузка была завершена, пароходы отчалили и, жалобно погудев, вышли на фарватер…

Передохнув, полковник снова придвинулся к столу. По тетради медленно ползла отражающая переменчивые блики Тиффани изумрудная бронзовка, словно отлитая из зеленого металла, и полковнику отрадно было наблюдать за уверенным тяжеловесным ходом ее основательного тельца. Он вспомнил свои лекции… Cetonia aurata… какое красивое название… «сetonia» на древнегреческом как раз и означает «металлический жук»… Бронзовка ползет, медленно, с твердой решительностью цепко переставляя лапки, стремясь к какой-то своей, только ей одной ведомой цели… Полковник аккуратно взял ее двумя пальцами и перенес с тетради на стол… не мешай, любимый изумрудный жук, мне нет дела до тебя… ведь твое время давно прошло и никогда уж не вернется, хоть ты и воскрес непонятно для чего… впрочем, ты явился охранять мои сокровища, как охранял их в «Нибелунгах»… ибо ты — хранитель кладов, чуткий сторож драгоценностей… что ж… если б я назвал главной драгоценностью свою слабеющую память, то, пожалуй, тут бы ты мне и пригодился… Полковник снова прихватил ручку почти несгибающимися пальцами, и она нерешительно повисла над белой гладью тетрадного листа…

«Трудно поверить в эту перемену, но страны, видимо, меняются быстрее, чем люди. Я прожил на земле уже более века, но разве можно было меня изменить? Я проживу еще тысячу раз по столько же вне земли, но и за тысячелетия душу мою не изменишь. А тут спустя целую эпоху приходят люди из совсем другой страны, название которой лишь отдаленно напоминает былую славу, приходят и говорят: «Вы должны вернуть родине ее сокровища, ее историческую память…». Что значит — вернуть? — спрашиваю я. И почему эти сокровища принадлежат родине? Ведь они чуть не девять десятилетий покоятся в чужой земле, возможно ли вернуть их в ту землю, которая перестала быть матерью, но стала мачехой? «Нет, — говорят люди из другой страны, — земля не переставала быть матерью, а мать не может изменить отношения к своим детям…» Но она не приняла своего сына, не соглашаюсь я, она исторгла его святые кости… «Пришло время платить по счетам, — не унимаются они, — пускай историки ломают копья, а мы простые люди, нам вердикты ученых не нужны…» Золото ищете? — спрашиваю я. «Какое золото? — упрямятся они. — Сгинуло то золото, и никто никогда его уже не найдет. Мы память о человеке ищем, а не выгоду… это духовный клад и никакой иной». Словом, препирательства эти длились две недели, а потом у них кончилась виза, и они уехали. Но, как выяснилось, ненадолго. Я их недооценил. Это были очень упрямые люди. Через два месяца они явились снова, и все началось сначала. «Вы единственный живой свидетель, — говорили они. — Вы уйдете, и больше нам никто не поможет». Но я и в тот раз им отказал. Они продолжали тратить деньги на авиаперелеты, копались в архивах, публиковали в московских и харбинских газетах пламенные воззвания, даже зашли в правительство республики и удостоились чести быть принятыми премьером; в Москве их дела тоже решались на правительственном уровне, все это длилось три года, меня они за это время посетили не менее десятка раз, а я сомневался и никак не мог решить для себя, нужно ли идти им навстречу… Другая страна? Не знаю… Другие люди? Может быть… Какая, в конце концов, разница, где лежать телу героя? Какая разница ушедшему в иные миры святому: будут потомки поклоняться его мощам или просто достаточно памяти о том, что именно тот камень, который отвергли строители, сделался главою угла? Дело разве в осязании мощей? Дело разве в месте паломничества? Дело разве в кресте над могилой? Ну, стоит на библиотечной полке у меня над головой жестяная коробка из-под ландрина, а в ней — прах моих пальцев, отторгнутых где-то в верховьях Кана гуманным изувером, доктором Меллендорфом… и что? Кто придет молиться над этим прахом? Лишь я сам, ибо жаль мне перстов моих, утраченных в урагане гражданской смуты… для чего потерял я их? Разве для будущего, которое уже три года является ко мне в образе милых соотечественников, умоляющих меня перестать быть сторожем брату моему… да и пальцы, лежащие в жестяной коробке из-под ландрина, больше не нуждаются в охранении, ведь это не реликвия прошлого, а послание будущему: горький пепел утраченной родины, частица души — несуществующей, невидимой, неосязаемой… пальцы, которых нет, но которые болят, как болит отсеченное отечество… А и правильно, три года должно было пройти, чтобы я понял, наконец: это нужно не настоящему, это нужно будущему. Что для меня утраченные пальцы? Только прах и пепел… ибо сегодня они ничего не значат. Но пройдут годы, и пальцы станут символом, и потомки будут ими дорожить. Ведь время — это движущееся ничто, измеряемое нашими покойниками…