Джеми Аттенберг - Время повзрослеть

Ребенок заплакал. Индиго запустила руку в многочисленные складки ткани и ловко извлекла оттуда большую грудь с огромным набухшим соском. Ее одежды развевались вокруг нее. Она поднесла ребенка к соску.

— Что у тебя нового? — спросила она. — Расскажи, чем занимается оставшаяся часть мира. Я умираю от любопытства.

— Я посещаю психотерапевта.

— Не знала, что ты снова проходишь терапию, — сказала она.

— Я и не прохожу, — ответила я. — Я скорее любитель. Не знаю. Все новое — хорошо забытое старое.

Ребенок сосал, громко причмокивая.

— Просто иногда нужно с кем-то поговорить.

— Не нужно рассказывать мне о терапии. Мы с Тоддом начали ходить к психотерапевту через полгода после свадьбы. Это был его подарок мне. Он организовал встречу с лучшим семейным консультантом в городе.

Ребенок сосал и сосал.

— В основном мы с этой женщиной говорим о моих отношениях, — вставила я.

— Это здорово, — улыбнулась она.

— Хотя у меня нет отношений. Какой-то сплошной хаос.

— Это всего лишь начало, — успокаивала она меня, поглаживая младенца по голове.

— Мне кажется, что я вечно буду одна. — Я начала расстраиваться.

— Это нормально, если тебе хочется быть одной.

— Я не уверена, что хочу этого, просто мне кажется, что так будет, — сказала я. — Ну, большую часть времени это так. Все сложно. У меня ничего не бывает, как у нормальных людей. Хотя я хожу на свидания. Я трахаюсь. Я ищу.

— Тебе не нужно быть с кем-то, не это определяет твою значимость, — умничала она в лофте стоимостью два миллиона долларов, купленном ее мужем.

— Я знаю.

Люди постоянно ищут новой жизни. Я знаю об этом, поскольку я больше не вижу их после того, как они находят эту новую жизнь. Они заводят детей или переезжают в другие города либо просто в другие районы, ты ненавидишь одного из супругов, или один из супругов ненавидит тебя, или они начинают работать в ночную смену, или готовиться к марафону, или перестают ходить по барам, или принимаются посещать психотерапевта, или осознают, что ты им больше не нравишься, или умирают. И только я остаюсь вне игры.

— На самом деле ты никогда не бываешь одна. Вокруг тебя всегда есть люди, — прошептала она. — И энергия.

Индиго всегда оставалась одним из моих самых главных фанатов.

Она оторвала ребенка от груди и положила себе на плечо. Пока подруга помогала ему отрыгнуть, она изучала меня. Только тогда я поняла, что плакала все это время. Нечестно! Я не расплакалась бы, если бы сперва не побывала на сеансе терапии! Это ослабило мою выдержку. Тут нет моей вины, хочется мне убедить Индиго. Виноват кто-то другой.

Индиго предложила мне бокал вина, но я отказалась: было только одиннадцать часов, хотя, конечно, мне хотелось выпить, вне зависимости от времени суток.

— Я в порядке. Просто в последнее время настроение меняется, как погода, без всякой причины.

— Ты так долго не приезжала ко мне, я уже подумала: что-то случилось. Или что ты злишься на меня.

— Ничего не случилось, — вздохнула я. — Мне стыдно признаться, но моя единственная проблема заключается в том, что моя жизнь совсем не меняется.

Она дала мне ребенка.

— Вот, — сказала она, — подержи Эффи. Он отлично поднимает настроение.

Лучше бы я согласилась на бокал вина. Но я взяла у нее Эффи. Он был воплощением того, что так любят в детях. Он пах свежими сливками. Его волосы были мягкие, как лепестки. «Ну ладно, показывай, что у тебя есть, малявка, — подумала я, — посмотрим, на что ты способен». Индиго что-то ворковала. Я посмотрела ему в глаза. Она обещала мне мудрость. Я не увидела мудрости столетий. Но на какое-то мгновение в нежности существования этого ребенка, в его чистой непринужденности я нашла облегчение.

Ты еще ничего не знаешь. Ты еще ни черта не знаешь. Счастливый младенец.

Мама сказала, что переезжает. Она наконец-то вышла на пенсию и собралась в Нью-Гэмпшир — помогать моему брату Дэвиду и его жене Грете заботиться об их больной четырехлетней дочери Сигрид, которая скоро должна была умереть. Они жили в маленьком городке, в котором не было евреев. Этот пункт обычно представлял особую важность для мамы, поэтому я сделала на нем акцент.

— Внучка важнее евреев, — пожала она плечами.

Мы сидели в центре города, ели салат из белой рыбы и пончики. Мы проводили так каждую субботу: встречались в центре на полпути между нашими домами. «Что насчет белой рыбы? — хотела спросить я. — Разве в Нью-Гэмпшире есть белая рыба? И как же я? Разве я не так важна?»

Мама заговорила о планах на свою квартиру с фиксированной арендной платой. Без нее нам пришлось бы совсем плохо во времена моего бедного детства. Я сказала маме, что нельзя бросать квартиру. Она должна принадлежать нашей семье вечно. Я всегда думала, что однажды квартира достанется мне или что Дэвид вернется.

— Квартира будет пустовать, — сказала мама. — Пока что.

Она рассказывала, что возьмет с собой, что оставит, а у меня началась небольшая паническая атака.

— Но я не знаю, когда вернусь, — продолжила мама. — Может, через год, может, через три. А может, и никогда.

Я отодвинула тарелку.

— Кто знает, не исключено, что мне понравится Нью-Гэмпшир. Случались вещи и более странные. Все эти деревья, свежий воздух.

Я больше никогда ее не увижу. Теперь мне придется в одиночку смеяться над людьми, которые выгрызают свои пончики изнутри. Мама называет их преступниками.

— Андреа, не переводи продукты, это хорошая белая рыба, — попросила она.

— Ешь ее сама, — обиделась я. — Ты будешь скучать по ней, когда уедешь.

— В Нью-Гэмпшире есть еда, — ответила она.

Меня поразило предчувствие того, что она умрет в Нью-Гэмпшире. Нью-Йорк был ее электрической розеткой. Ее друзья, улицы, поезда, рестораны, парки, музеи, миллион доступных бесплатных лекций. Мама обожала лекции. С Бетси, своей лучшей подругой со времен активистского прошлого, она посещала как минимум три в неделю. Обе седовласые, они садились впереди и в центре, бездетная Бетси вязала очередной шарф для благотворительной организации, а мама кивала и делала записи, которые она иногда набирала на компьютере и отправляла на следующий день по электронной почте мне и некоторым своим друзьям. «Просто захотелось поделиться тем, что я узнала вчера вечером», — так начиналось каждое письмо. Забудь о белой рыбе, забудь обо мне, но как же лекции?

— Не оставляй меня, — попросила я.

— Перемены — это хорошо, — спокойно сказала она.

— Перемены — это ужасно, — пробормотала я.

— Я была с тобой достаточно долго, — отбивалась она.

Я снова взялась за рыбу.

Разговор с моим психотерапевтом:

Я: Мама бросает меня и переезжает в Нью-Гэмпшир.

Психотерапевт: И что ты чувствуешь по этому поводу?