Мари Осмундсен - Земные заботы [Сборник]

И себе я этого не говорю, разве что скажу, когда все уже будет позади. Я стараюсь избегать разочарований, но безуспешно. Наверное, я бессознательно все время чего-то жду, если так часто меня постигают разочарования.

Может быть, это объясняется тем, что жизнь, какой бы трудной она нам ни казалась, хочет заставить нас отказаться от этих бессознательных ожиданий? Вера не защитит. Мы рождаемся с грузом веры, она необходима нам, пока мы не поймем, что почти ни во что верить не стоит. И когда мы наконец вылупимся из яйца, в котором сидели вплоть до сорокалетия, то уже все остальное время будем учиться понимать. Вера так дорога всем, потому что приятна и удобна. Приятно и удобно верить в добро, в человека — потому и трудно поверить тому, что верить вообще нельзя. Мы отдаем сто процентов веры и любви и еще Бог знает чего и считаем, что чисты сердцем, если верим в человека, в добро, — но когда все, во что мы верили, рухнет, мы будем плакать, что нас обманули и предали. Однако своей вины в этом не увидим. Один должен платить за то, что удобно другому. За удобство всегда нужно платить. Карин неудобна, она полагается на Бу больше, чем на самое себя, но каждый должен сам нести бремя своей жизни. Я бы не хотела взвалить на Стуре свое бремя, оно мне дорого, оно — мое.

Но я знаю, что я пыталась это сделать. Когда совершил много ошибок, благо состоит в том, что в следующий раз узнаешь их по запаху. Нельзя погрузить автомобиль на велосипед, а потом сокрушаться, что велосипед сломался. Примерно так я всю жизнь относилась к матери. Мне так хорошо с нею теперь, потому что я принимаю ее такой, какой она была и есть. А не такой, какой мне хотелось бы ее видеть. Как много этого «хотелось бы» стоит между Карин и Бу. С обеих сторон. Они уцепились за это «хотелось бы», а не за то, что есть. И горько разочаровываются.

Я чувствую себя такой мудрой, сидя в седле велосипеда, — во всяком случае, у меня есть все основания так думать, — словно у меня с глаз спала пелена. Так бы ехать и ехать навстречу ветру! Если уж пелена рано или поздно должна упасть, то нужно и самому стараться от нее избавиться, это нужно иметь в виду. Когда вас постигнет очередное разочарование, вспомните: вот, опять с моих глаз спадает пелена — и скажите: слава Богу! Страдая, вы избавляетесь от пелены. И утешайтесь тем, что это избавление помогло вам лучше узнать и себя, и других.

Я отрываю взгляд от дороги, уж очень здесь красиво. Синие горы окружают озеро. Оно блестит, словно на дне голубой чаши. Эта красота делает меня такой богатой! Просто неслыханно богатой.

Дорис и Хеннинг не видели и не слышали, как мы подъехали, ведь мы были на велосипедах, поэтому Хеннинг не успел встать с дивана — он отдыхал после обеда, сегодня как-никак воскресенье. Он так и остался лежать, только приподнял голову и махнул нам рукой, и все; я улыбаюсь ему, он — мне, и только мы вдвоем понимаем смысл этой улыбки. Из спальни приходит Дорис, она тоже отдыхала. Дорис причесывается и зевает, кажется, будто дом уже не может вместить в себя весь этот воскресный покой. Мы садимся на кухне, на столе лежит наполовину разгаданный кроссворд и тупой карандаш из Профсоюзного банка.

— Решили завернуть к нам? — спрашивает Хеннинг.

— А мы вот лежали, — говорит Дорис. — Хотите кофе, еще горячий?

Стуре от кофе никогда не отказывается, но я не пью. Хеннинг спрашивает, не хочет ли Стуре добавить кое-что в кофе, но прежде чем Стуре успевает ответить, вернее, радостно улыбнуться, словно это для него неожиданность, хотя Хеннинг всегда предлагает выпить, как Дорис уже ставит бутылку на стол.

— Знаете, что мы видели? — говорю я. — У Андерссона в загоне отелилась одна из коров, мы стояли и смотрели. Так интересно!

— А знаешь, что было в прошлом году? — спрашивает Хеннинг. — В прошлом году тоже одна из его коров отелилась в загоне, он отвел ее с теленком в хлев, но корова так металась, что он никак не мог понять, в чем дело. А на другой день он нашел в кустах другого теленка. Корова принесла двоих, двойняшек, как говорится, и этот теленок пролежал там всю ночь и весь день, почти до вечера, но ничего ему не сделалось. Я такого еще не слышал.

— Оставайтесь ужинать, — приглашает нас Дорис. — Вы же свободны? Ничего особенного у меня нет, но что-нибудь соображу. Оставайтесь!

— Когда Дорис обещает что-нибудь сообразить, это значит, что она приготовит запеканку, — говорит Хеннинг. — Смешает все, что у нее есть, и зальет яйцом, чтобы было непонятно, чего она туда напихала.

— Ничего подобного! Ты в мои дела не суйся, думай о своих!

Все вместе мы идем за коровами: их нужно пригнать домой. Хеннинг берет с собой собак: когда мы приехали, собаки были на скотном дворе, не то они бы предупредили о нашем приходе. Мужчины на велосипедах и с собаками уезжают вперед, мы с Дорис не спеша идем следом, далеко мы не собираемся, но погода прекрасная, и почему бы не прогуляться. Мы поднимаемся на пригорок и садимся на землю. Собаки лают одна громче другой, басовитый голос Хеннинга подгоняет коров, собак зовут Дорис и Улла.

— Как дела у Карин? — спрашивает Дорис.

— Что тут скажешь? — Я ложусь навзничь на траву, надо мной только синее небо. — Мучается и страдает. Хуже не придумаешь, разве что какая-нибудь серьезная болезнь. Впрочем, заболел так заболел, вроде и не виноват. Ведь никто не станет стыдиться того, что заболел. Но ее болезнь… Все пошло прахом, остались одни обломки, так ей по крайней мере кажется. Сейчас они хоть начали разговаривать друг с другом. Может, еще все наладится, ей-то очень хочется, чтобы наладилось, но с другой стороны, она хочет, чтобы он всю вину взял на себя. Знаешь, я думаю, что такое крушение было необходимо. Если они справятся с этим, то справятся и со всем, что их ждет в будущем, я так считаю. Вот только хватит ли у них мужества? Ты заметила, что теперь почти не говорят о мужестве? А оно необходимо, по крайней мере чтобы взглянуть на самого себя. Может, поэтому все и идет вкривь и вкось? К сожалению, мы понимаем, что все идет вкривь и вкось, только когда дело доходит до нас самих, поэтому я и считаю, что такое крушение было необходимо. Это вроде галочек на полях тетради, которыми отмечают ошибки. Возьми хотя бы Гун и меня. Без нее я по-прежнему была бы о себе лучшего мнения, чем следует. И возможно, в один прекрасный день очень разочаровалась бы в себе, а так я знаю, что я такое. Я говорю Карин: попытайся разобраться в себе и понять, чего ты хочешь, однако она может только ждать, что Бу сам все уладит. Вот так. Но ей, конечно, очень плохо. И плохо будет еще долго.

— Ты не говорила с Бу?

— Я его даже не видела. Но Карин запретила нам с ним разговаривать.

— Так будет лучше. Если разговариваешь с обоими, то и соглашаться приходится с обоими. Один ругает другого — ты поддакиваешь ему, потом поддакиваешь другому, ведь им нужно только одно: чтобы с ними соглашались. А кончится тем, что ты же и будешь виновата. Так было с Хелен и ее другом. Им, видите ли, обоим нужно было поговорить с нами, а мы знали, что виноваты оба, и потому соглашались и с ней и с ним. Хотя и не во всем. Потом они помирились, и теперь от них вот уже полгода ни слуху ни духу. Хелен нас же и упрекнула за то, что у нас не хватило ума не совать свой нос в их дела.