Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

Он смотрел на ее широкую улыбку, черные глаза с красными прожилками — и вдруг неожиданно Его захлестнула волна умиления и благодарности. Он почувствовал, что не может сдержать слез.

— Как хорошо, что ты есть, — прошептал Он, сжимая ее руку. — Ты так добра ко мне, а ведь совсем меня не знаешь…

— Полонез, да что случилось? — испуганно спросила она, вытаскивая из кармана белого халата салфетку. — Плакать-то нужно, но уж точно не из-за старой Лоренции. Ноу стресс, Полонез, я же тебе говорю, ноу стресс, — добавила он, вытирая слезы сначала Ему, а потом и себе.

Налив воды в стакан и подавая Ему, она сказала:

— А что ты, Полонез, можешь знать о том, знаю я тебя или нет? Я такие нюансы о тебе знаю, каких ты сам не знаешь. И может, не узнаешь никогда. Тут к твоей больничной койке с разных сторон света приходили разные женщины. Из далеких стран. И когда мы сидели вместе и смотрли на тебя, то иногда я спрашивала — чего они тут со мной сидят, почему. Так, знаешь, спрашивала — как женщина женщину. Сесилия — это отдельная история, это дочка, твоя кровь, ей положено. А вот те другие, что тут были, — это совсем другое дело. Некоторым этим своим сеньоритам ты, Полонез, жизнь поломал, но то время, когда ты с ними был, они все вспоминают с таким добром, что готовы были вот все бросить и бежать к твоей постели в Амстердаме. И они рассказывали мне о тех временах с тобой и после тебя.

— Так что я много о тебе знаю, Полонез, — добавила она после недолгой паузы, вставая со стула.

Он посмотрел на нее и спросил:

— А кто тот человек, который тут убирался только что?

— Тот худой, как моя зарплата? Это Йоханнес. Ленивый, как старый кот из Верде. Упрямый как осел. Он тут уборщиком, но ему все кажется, что он директор.

— Он из Польши, я это от Джоаны знаю, хотя он всем говорит, что из алеманов, хотя по-немецки говорит хуже, чем я после двух стаканов грога, — улыбнулась она иронически.

— Он все время ходит по коридорам и бормочет себе под нос, — продолжила она, — и однажды Джоана подслушала, что он по-польски бормочет-то. Он людей не любит и никогда не улыбается. Может, у него печаль какая или обиду в себе носит большую. Иногда я сажусь с ним рядом в столовой, потому что он такой одинокий, и, может, скучно ему или плохо. Он же человек. Но он никогда на меня даже не смотрит.

— А почему ты спрашиваешь, Полонез? Он с тобой разговаривал? — спросила она с любопытством.

— Разговаривал. По-польски, а потом по-польски сам с собой разговаривал, — ответил Он. — Я из любопытства спрашиваю. Ничего важного… — добавил Он после паузы.

— Ну а теперь закрой-ка глаза, да покрепче! — скомандовала Лоренция.

Она наклонилась над Ним и сняла повязку с Его глаз. Осторожно приподняла Ему голову и аккуратно надела очки, потом усадила на постель, поправила пижаму, причесала Его и произнесла с гордостью в голосе:

— Ну только посмотри, Полонез! Разве не красавчик?!

Он увидел отражение своего лица в большом овальном зеркале в деревянной раме, которое держала перед Ним Лоренция. Поблескивающие солнечные очки с резиновыми присосками на широких черных дужках. Свет не проникал сквозь их толстые стекла, но в то же время эти магические стеклышки позволяли Ему видеть все вокруг — пусть и чуть затемненно, но вполне отчетливо.

— Теперь-то уж Маккорник не будет тут умничать, что я тебя без глаз оставлю, — сказала Лоренция, потирая удовлетворенно руки.

— Джоана на своего этого лентяя работает дополнительно, еще и как ассистентка окулиста, и когда я ей утром рассказала, что тебе нельзя на свет смотреть, то она и вспомнила о таких вот очках. Съездила туда и по знакомству их одолжила. Хорошая она девушка…

На самом деле Он в этих очках выглядел как альпинист, взобравшийся в пижаме на Эверест, не хватало только загара, красного носа и снега под этим красным носом, но вообще идея была гениальная. Стекла очков мягко приглушали свет, снимали напряжение с глаз. Он отчетливо видел очертание всех предметов. Во всех мельчайших подробностях. Он когда-то читал об этом в «Природе». Но тогда, два года назад, это была публикация о «новой технологии будущего в терапии больных, к которым вернулось зрение», а теперь — вот, пожалуйста, уже в магазине продается. А ведь часто бывает совсем по-другому. Дорога изобретения от статьи в «Природе» к артикулу на прилавке бывает крутой, долгой и часто вообще не приводит к магазину. Часто бывает так, что на изобретения, главным образом из-за денег, не хватает времени и они отправляются в долгий ящик. «Может быть, поэтому в мире так мало математиков», — подумал он.

— Я тебя хотел бы прежде всего поблагодарить. За все. А потом — заплатить. Это очень дорогая штука, даже если ее напрокат брать…

— А ты помнишь тот день? — задумчиво спросил Он. — Ну, тот, когда у меня в голове на перроне в Апельдорне что-то взорвалось? У меня тогда с собой были деньги в кошельке? Меня привезли к вам сюда на вертолете с портфелем и кошельком?

— Помню, ой, помню, — ответила она изумленно. — Это пятница была, под вечер уже. Но светло еще. Я, как услышала, что вертолет подлетает, сразу поняла, что до ночи останусь в больнице. А было как раз восемнадцатое марта, день рождения моей внучки, так что я, конечно, хотела поскорей домой убраться.

Я с тобой была с самой первой минуты, Полонез. Маккорник тебя забрал с крыши у пилотов и собственноручно все документы подписал. И ты прямиком поехал в реанимацию. Только маску с кислородом тебе надели на лицо и обложили голову пакетами со льдом. В реанимации мы тебя раздели и начали проводочками опутывать. И уже с этими проводочками ты поехал на томографию. Я твои вещи просматривала — надо же было все в карточку записать. В кармане пиджака лежал билет на поезд, такой листочек бумажный. Такой современный, напечатанный, а не как раньше. И больше ничего. На этом билете было написано, что ты ехал из Берлина в Амстердам, на Центральный, и тебя зовут Бьорн Скерстапп. Вот мы тебя и зарегистрировали как Бьорна. А портфеля при тебе никакого не было, Полонез. И кошелька не было. Лоренция все твои карманы проверила по четыре раза. Только две зажигалки в штанах нашла, какой-то маленький ключик, помятую салфетку из ресторана, на которой записана математика какая-то, и записку «Шрёдингер, купить жрать» или что-то в этом роде. И все это старая Лоренция отдала на склад под ключ, в больнице. Все сразу. По описи. Со своей, ну то есть с моей, подписью в конце.

…В эту минуту в коридоре раздался топот многих ног и громкие голоса. Лоренция торопливо поднялась со стула и отошла от Его постели к окну. Через мгновение в палату ввалилась группа людей. Все в белых халатах, некоторые — с блокнотами в руках. Его небольшая палата еле вместила эту толпу, они обступили Его кровать со всех сторон. Впереди, рядом с улыбающимся Маккорником, держащим под мышкой оранжевую папку, стоял высокий, крепкий мужчина с совершенно седыми волосами. Слишком маленький халат топорщился на его коричневом вельветовом пиджаке. Завязанный под шею довольно большой платок, желтый, в мелкий черный горошек, на фоне его темно-синей рубашки выглядел, с одной стороны, смешным диссонансом рядом с белоснежным врачебным халатом, а с другой — окружал его аурой некоей классической элегантности, оригинальности, силы и небанальности. Мужчина приблизился к Нему, склонил голову и, улыбаясь, произнес: