Шэрон Гаскин - Забытое время

И они уговорились поужинать! А ужин — это всегда недвусмысленно благоприятное обстоятельство.

Нужно было только пережить сегодняшний день. Утро выдалось нелегкое — больше семейная психотерапия, нежели архитектура: мистер и миссис Фердинанд все колебались, устроить в третьей спальне спортзал или кабинет, а супруги Уильямс в последний момент признались, что хотят поделить детскую пополам, им вообще-то нужны две хозяйские спальни, а не одна;

Джейни-то что, пусть спят как хотят, но почему нельзя было сказать до того, как она закончила дизайн-проект? Весь день в перерывах между совещаниями она то и дело проверяла телефон, куда Боб слал восторженные крики: «Жду не дождусь!» Она воображала, как он (высокий или не очень? Высокий, наверное…) сидит в своей офисной выгородке (или где там работают программисты) и вскидывается всякий раз, когда от ее ответа — «И я!» — жужжит телефон; два взрослых человека переписываются одержимо, как подростки, и вот так проживают день, потому что всем ведь нужно за что-то цепляться, так?

Вдобавок, честно говоря, Джейни предвкушала вечер без Ноа. Она уже почти год не ходила на свидания. Предстоящий ужин с Бобом воодушевил ее, напомнил, что она планировала для себя другую жизнь.

В детстве мать то и дело заводила песню о том, на какие жертвы идет мать-одиночка, и песня эта всегда сопровождалась эдакой ненавязчивой печальной улыбкой, словно за то единственное, что в жизни важно, уплатить придется остатком этой самой жизни. Как Джейни ни старалась, невозможно вообразить мать иной, нежели та была: тщательно отглаженный и туго перетянутый поясом медсестринский халат, белые туфли и стрижка цвета олова, а голубые глаза мудры и не тронуты ни временем, ни макияжем, ни отчетливым сожалением (в сожаления мать не верила).

С Рути Циммерман шутки были плохи. Ее побаивались даже хирурги — нервно вздрагивали, когда Джейни и мать сталкивались с ними в супермаркете и глаза Рут безошибочно перемахивали с ее собственной тележки (овощи и тофу) к их шестерикам пива, пачкам бекона и пакетам картошки фри. Нельзя даже представить себе, чтобы эта женщина ложилась спать, надев что угодно, кроме клетчатой фланелевой пижамы, и ходила на свидания.

Решив рожать Ноа, Джейни вознамерилась жить иначе. Отчего, вероятно, в тот вечер и не отказалась от своих планов, даже когда все отчетливо разладилось.

В детский сад она приехала за десять минут до конца урока и коротала время, то проверяя, не написал ли Боб, то подглядывая за Ноа в окно группы четырехлеток. Остальные дети были заняты — клеили выкрашенные в синий макароны на бумажные тарелки, а сын Джейни, как обычно, стоял подле Сондры, из руки в руку перебрасывая шарик пластилина, и смотрел, как Сондра руководит. Джейни подавила приступ ревности; с первого дня в детском саду Ноа необъяснимо привязался к этой невозмутимой ямайке и ходил за ней хвостом. Если б он хоть вполовину так сильно любил своих нянь, Джейни гораздо проще было бы выходить в люди…

Завуч Марисса, брызжущая кофеиновым оживлением, засекла Джейни под окном, замахала руками, будто самолет заводила на посадку, и губами сложила: «Можно поговорить?»

Джейни вздохнула — опять? — и плюхнулась на скамейку в коридоре под гирляндой праздничных картонных тыкв.

— Как у вас с мытьем рук? Подвижки есть? — И Марисса сверкнула ободрительной улыбкой.

— Некоторые, — ответила Джейни; соврала, но лучше так, чем «ни малейших».

— А то ему опять пришлось сегодня пропустить изо.

— Это жалко, — пожала плечами Джейни, понадеявшись, что не принижает тем самым значение макаронного творчества.

— И он уже немножко…

Марисса сморщила нос — вежливость не позволила ей продолжать. Ну говори прямо, подумала Джейни. Грязный. Ее сын грязен. Все тело, где его не скрывает одежда, липкое, измазано чернилами, или мелом, или клеем. На шее уже почти две недели красное фломастерное пятно. Джейни старалась как могла, терла Ноа влажными салфетками, мазала ему кисти и запястья антисептиком, и крем, похоже, запечатывал грязь в порах, словно она своего ребенка ламинировала.

Некоторые дети моют руки беспрерывно, а ее сын не дотронется до воды без скандала. Слава богу, еще не пубертат, Ноа пока не воняет, а то смахивал бы на бомжа в подземке, от которого шибает аж до соседнего вагона.

— И, понимаете, у нас кулинарное занятие. Завтра. Мы готовим черничные маффины. Очень будет жалко, если он пропустит.

— Я с ним поговорю.

— Хорошо. Потому что… — Марисса склонила голову набок, и ее карие глаза налились тревогой.

— Что?

Марисса покачала головой:

— Ничего. Просто ему бы не помешало.

Подумаешь, маффины, подумала Джейни, но высказываться вслух поостереглась. Она встала и в окно увидела Ноа. Он в костюмерном уголке помогал Сондре подбирать шапки. Сондра играючи уронила ему на голову шляпу-федору, и Джейни поморщилась. Смотрится очаровательно, но только вшей сейчас и не хватало.

Сними шляпу, Ноа, про себя взмолилась она.

Но ей в ухо все чирикала Марисса:

— И еще, послушайте… Вы не могли бы попросить его поменьше говорить в классе о Волдеморте? Некоторых детей это пугает.

— Ладно. — ( Сними. Шляпу .) — Кто такой Волдеморт?

— Из «Гарри Поттера». Если вы читаете ему эти книги, я прекрасно вас понимаю, сама их очень люблю, но… Ноа, конечно, очень развитой мальчик, а вот другим детям рановато.

Джейни вздохнула. Ее сына вечно понимают неверно. У него поразительные мозги, он выхватывает информацию словно из воздуха, — разок где-то что-то ненароком услышал, мало ли? — но ему вечно приписывают что-то совсем другое.

— Ноа ничего не знает про Гарри Поттера. Я и сама не читала. И ни за что не разрешила бы ему смотреть эти фильмы. Может, ему кто-то из детей рассказал? У кого старшие братья-сестры есть?

— Но… — Карие глаза заморгали. Марисса открыла было рот, хотела сказать что-то еще, но, видимо, передумала. — В общем, попросите его, чтоб жути не нагнетал, хорошо? Спасибо вам большое… — прибавила она и открыла дверь рубилову четырехлеток в синей краске и макаронах.

Джейни встала в дверях и подождала, пока Ноа ее заметит.

Ах, лучшее мгновение дня: как он весь загорается, ее заметив, и как криво улыбается до ушей, бросаясь вперед, и с разбегу прыгает ей в объятья. Он обхватывал ее ногами за талию, как обезьянка, и бодал прямо в лоб, и взгляд его был неподражаемо, весомо весел — мол, о да, тебя-то я помню. На Джейни смотрели глаза ее матери — и ее собственные глаза тоже, ясно-голубые; на ее лице они смотрелись вполне пристойно, большое спасибо, а на лице ее сына, обрамленном буйными светлыми кудряшками, обретали совершенно новое измерение, и поэтому люди, взглянув на Ноа, как-то вздрагивали, словно эта неземная красота у маленького мальчика — какой-то фокус.