Борис Евсеев - Банджо и Сакс

Глядя в зеркальце, она уже видела иней в своих каштановых волосах, слышала в голос и вразнобой поющую Москву, слышала молчание подмосковных лесов, представляла, как мягко и медленно упадёт в снег, будет лежать в нём нагая, потом вернётся в деревянную баньку, станет улыбаться, плакать, петь, дуть в одинокий, узкий морозный бокал…

Песнь безумного Комитаса в переулке вдруг оборвалась. Ракета, долетев почти до самой границы, угасла. Рот её дёрнулся: всё начиналось заново, никаких смертей не было, растворялся в мороке диковатый незримый Курдистан, и набегала – всеми своими оперными сценами сразу – золоторизая Москва: лепечущая Моцарта, тараторящая Глинку, оттягивающая губкой книзу тяжелодумного Мусоргского. Русский дух, дух песни, дух песенной любви уже бился в ней.

Дух был тверд. Дух был – рот…

Незаметно стряхнувшись.

Отряхнув незаметно платье, она весело махнула давно поджидавшему её внизу на спуске таксисту. Тот подал задком, сколь это было возможно, машину к Сурб Саркису.

– В Норк! Пшёл! – радостно выкрикнула она.

– В Звартнотц? В аэропорт? – не понял таксист.

– В Норк! В кабак! Шелковица там… Спою… «Уж как я ещё молодушкой была…»

Она сложила губы для продолжения пенья, но затем вместо пенья внезапно издала ими краткий, легчайший и неповторимый звук: звук красной, кровавой, разлепляемой только для сотворения новой жизни и новой любви плоти.

– Ох и выпьем с тобой, армяшечка! Бери драхмы, гони!

Квеловатый молоденький таксёр густо, сплошь покраснел, вобрал голову в плечи и, стараясь не глядеть на её чуть пораненный, но от этого еще сильней сладкой своей деформацией влекущий рот, стал тихо съезжать от Сурб Саркиса вниз: в неровно и не слишком весело шумящий город.

Жако и Оболтус давно миновали Никитские ворота, а всё никак не могли помириться. Задолбавшись брюзжать и плеваться, они теперь старались незаметно наступить друг другу на ногу. Жако был в замшевых лучезарно-зелёных туфлях. Оболтус, в тупо блестевших, обрезных чоботах на босу ногу. Три недели назад – в общем-то, за пустяк – их турнули из «Театра клоунов». Жако сумел унести из театра большое красивое сердце и серо-красную карнавальную блузу. Теперь, даже в холодные дни, он напяливал на себя только её. Оболтус ходил в греческой тунике фабрики «Большевичка», купленной на собственные деньги. Рукава туники мешали ему делать резкие движения, зато радовала шнуровка на груди и тепло было.

Когда Жако с Оболтусом простились с «Театром клоунов» ещё вовсю пузырился хмурый дождливый апрель. Теперь был почти что май, и летняя тоска пустой Москвы уже потихоньку въедалась в город.

Оболтус был не актёр. Так, выбегал иногда на сцену изображать верблюдицу или лошадь. У Оболтуса был огромный серо-картофельный нос и белые волосики реденькими струйками спадавшие на лоб. Был он улыбчив и нестрашно громаден. А Жако – тот был актёр настоящий! За ушами – красноволос, гладко лыс, лицом – гномик, походка бесшумная, мелкая.

– Школа Малого театра, – выпячивал он временами квёлую грудь. – Нам ваш Станиславский по барабасу! У нас везде – трагедь! Всюду – «Гроза» и «Бесприданница»: пьески зримые, пьески занозистые! А не какая-то там «работа над собой» прямо во время спектакля.

Из кафе, из полукруглой проглядываемой насквозь «стекляшки», важно выступил полицейский. Жако резко свернул в переулок.

– Не бойсь, не укусит, – Оболтус заржал, – вишь на губе у него бородавка какая? Как говорил наш главреж: верный признак лентяя и бабника. Так что – не до нас ему.

– А я думал шмель у него. Здоровая бородавка. И главное дело, где? На губе. А давай посидим на корточках? Переулок – крутой. Трудно идти будет.

– Раз свернули – чего уж. У меня тут знакомая, вроде даже родственница, в сером доме. Забыл только, как переулок этот называется.

– Брюсов, Брюсов переулок! Эх ты: тверяк – дырявый медяк…

– Молчи! Тверь наша раньше Москвы образовалась. Вставай, блин, идём!

У серого дома Жако опять струхнул.

– Ты иди к своей знакомой, а я тут, в подвале побуду.

– Ладно, если дома она – может чаю набуровит. У меня два пластмассовых стаканчика со вчерашнего дня хрустят в кармане.

В повале был сыро, но не темно: откуда-то сбоку и сверху падал свет. Над головой зудел комар. «Крупный, зараза. Не иначе, – карамора… Укусит – помереть мне от малярии. И всё, и кончился Жако I-й».

Старый актёр присел на пластиковый ящик, сожмурил веки.

Оболтус, тем временем, звонил в квартиру Матрёны Максовны. Он вжал кнопку звонка подряд десять раз и сдулся. Нужно было снова идти в подвал, вести Жако жрать и блевать: язва – не шутка. «Только куда его вести?»

– Матрёна Максовна, – прокричал он негромко, – это я, Никола. Как вы и советовали – ушёл из «Театра клоунов»!

Не дождавшись ответа, Оболтус стал медленно спускаться вниз…

Зуд комариный стих, Жако, повеселев, открыл глаза. Первое что увидел – старик в серо-стальном камзоле, с бантом на шее и звездой на груди. «Ишь, расфуфырился. А одёжку-то, небось, в бутике подтибрил».

– Мне отшень приятно… – пророкотал старик, – однак ш кем имею честь?

– Хорош кривляться. Я Жако, а ты, видать, палатку где-то обнёс.

– Что есть «обнёс»? Я тебе, сволотчь, не разносчик. Я есть – граф. Брюс Яков Вилимович я. А ты, сволотчь, кто? Да я тебе сейчас!

– Учти, я драться не буду. А вот со мной Оболтус, он тебе так наподдаст!..

– Не веришь, что я Брюс? Смотри сюда, поганетц!

Брюс вынул из-за пазухи старинную подзорную трубу. Труба блеснула окуляром, как драгоценным камнем. Жако с хлюпом втянул в себя слюну.

– Да таких трубок сейчас у вьетнамцев – завались!

– А вот я тебе этой зрительной трубкой сейтчас, по голове! Мне сам Пётр Алексеевич её преподнёс…

– Да пошёл ты, вместе со своими корешами!

Жако двинулся из повала вон и на выходе столкнулся с Оболтусом. Он так обрадовался, что даже обнял Оболтуса за талию, хотел ещё и чмокнуть, но достал губами только до льняного зелёного плеча.

– Кончай лизаться, старый! В квартире никого, валим отсюда.

«Какая яркая пара. Что если к делу их приспособить?»

– Стоять, а то я стреляйт буду!

Расфуфыренный старик выхватил из кожаной сумки старинную пистоль, направил на Оболтуса.

– Чё? Да я тебе, – Оболтус ловко нагнулся, швырнул в расфуфыренного камнем. Тот увернулся, но психовать не стал, засмеялся:

– Всё, кончаем драму. Не Брюс я, не Брюс… Заслуженный артист Люлькин, – чуть жеманясь, поклонился он.

Жако вгляделся. Ни про какого Люлькина, он и слыхом не слыхал.

– Да по мне – хоть, Бирюлькин. А за то, что старика испугал – ответишь. Но можно и договориться… Ты нас обедом накорми. И всё забудем. Идёт?