Александр Окунь - Ученик аптекаря

В отличие от моего, матушкино лицо выражало живейшее наслаждение: любое приключение, любая неожиданность, рвущие унылую ткань обыденности, заставляли ее глаза блестеть, и она снова, как всегда в минуты подлинного удовольствия, стала похожа на ежика, обрадованного неожиданной удачей. Осторожно ступая вслед за женщиной со свечой, мы прошли по темным узким коридорам, а потом она до чего-то дотронулась, и кусок стены сдвинулся вбок, пропуская нас в большое помещение. Стена вернулась на место. Женщина сделала приглашающий жест, и мы сели на стулья, стоявшие около большого деревянного стола, над которым, растопырив ноги, висел огромный аллигатор с открытой пастью. Чучело, конечно.

— Хотите что-нибудь выпить?

Матушка вынула из сумки пачку, открыла ее, достала сигарету щелкнула зажигалкой, выпустила дым из ноздрей.

— Чинзано с джином и апельсиновым соком. И побольше льда.

Женщина повернулась ко мне.

— Если можно, лимонаду с мятой, — отчего-то чувствуя себя неловко, пробормотал я.

— Конечно же можно. — Голос у нее был глубокий, мягкий, как темный бархат.

Я огляделся. Зал был пронизан золотистым, мягким, непонятно откуда льющимся светом. Как у Рембрандта. Художник ставил его выше всех. «Бах и Рембрандт, — говорил он. — Есть Бах, и есть музыканты. В том числе великие. И гениальные. Так же и Рембрандт. Есть Рембрандт, и есть художники».

Свет сгущался в тени, а те, в свою очередь, превращались в причудливые колоннки, поддерживающие галерею, которая шла вдоль стены на уровне второго этажа. Камин, рояль, старинные кресла, диваны, резные столики… Шкафы, на полках которых матово светились диковинные океанские раковины, вспыхивали серебром кубки, тусклым золотом мерцали кожаные переплеты старинных книг… В огромной китайской вазе распустился букет павлиньих перьев. Блики играли на фаянсовой посуде. Потом я разглядел огромный, почти с меня ростом, глобус, какие-то странные, похожие на астрономические приборы, старинные географические карты, ковер с висящими на нем саблями и кинжалами. В рамках под стеклом прятались распахнувшие крылья неведомые мне бабочки.

На маленьком столике стояла похожая на домик клетка, в которой сидела необычайно большая крыса с маленькими блестящими глазками и голым длинным розовым хвостом. Как мне стало известно с первого же дня пребывания у Аптекаря, крысу звали Матильдой и была она не просто крысой, а тибетской. Сразу признаюсь, я крыс побаивался, но Матильда оказалась существом совершенно очаровательным, и уже через пару дней я с ней подружился. Аптекарь же в ней и вовсе души не чаял, утверждая, что она не только умом, но и душевными качествами и тактом превосходит большинство известных ему людей. Матильда свободно разгуливала по всему дому, кроме самой аптеки, а на ночь возвращалась в свою клетку. Аптекаря она слушалась беспрекословно. Стоило ему свистнуть, неслась со всех ног и быстро вскарабкивалась на плечо, где и сидела, время от времени нежно поглаживая Аптекаря передней лапкой по щеке.

Крыса внимательно разглядывала меня своими маленькими глазками и приветливо раскачивала длинным хвостом. Я помахал ей рукой, подумав про себя, что, слава тебе, Господи, матушка сидит к ней спиной, и стал озираться дальше.

Сквозь огромные, от пола, открывавшиеся во внутренний сад французские окна свет освещал стоящие во внутреннем дворе деревья и непонятную деревянную конструкцию с большим количеством медных деталей, проводов и лесенок.

Каких только коллекций не было на полках и стенах этого необычайного места! Поблескивали халцедоновые и аметистовые друзы, пириты, агаты, малахиты, на полу вдоль стен лежали гигантские аммониты и разные другие окаменелости, тут были рыбы, неизвестные мне представители доисторических времен, череп мамонта, а у входа в левую анфиладу стоял скелет какого-то древнего ящера.

В общем, это был не дом, а какая-то пещера Али-Бабы. И все эти сокровища отражались в зеркалах, которых было множество: больших, средних, маленьких…

Старинные зеркала — настоящая страсть Аптекаря. «Все на свете — это всего лишь отражения, малыш, — приговаривал он, нежно дотрагиваясь до гладкой поверхности очередного трофея. — Отражения того, что было, того, что будет, порой — не так уж часто — того, что есть. Но не принимай за чистую монету то, что ты видишь там, внутри. Добраться до источника, до подлинного, настоящего, почти невозможно. То, на что мы смотрим, — это всего лишь отражение других отражений, и мы пожизненно обречены блуждать в зеркальном лабиринте, пытаясь разгадать загадку отраженных множеств».

Впрочем, среди всех этих сокровищ и диковин было и то, от чего мне прямо-таки поплохело. Разные уроды и зародыши, заспиртованные в банках. Основная часть этих коллекций стояла в анфиладах, но несколько особо ценных экспонатов, и среди них здоровенная змея с двумя головами, находились в зале. Я, конечно, помалкивал, просто не смотрел в их сторону, но Эли не раз и не два уговаривал Аптекаря убрать их из дома. «Мертвое тело, — говорил он Аптекарю, — должно быть в земле, а не в банке. Как сказано: „В прах превратишься“. Зря ты идешь против — да бог с ней, с религией, — здравого смысла. Смотри, до добра это не доведет». И как в воду глядел. Но Аптекарь либо отшучивался, либо переводил разговор на другую тему.

В общем, мы с матушкой сидели за столом. Она пила свой чинзано, а я, разглядывая клетчатое брюхо аллигатора, потягивал через соломинку светло-зеленую жидкость, в которой между изысканно изгибающимися стеблями мяты и быстро теряющими свою геометрическую форму кубиками льда плавали прозрачные, словно рыбки в аквариуме, золотистые дольки лимона.

— Здрасте-пожалуйста.

Перед нами, приветливо улыбаясь, стоял крепко сбитый человек немного выше среднего роста. Позже, узнав, что ему далеко за шестьдесят, я изрядно удивился, потому что выглядел он вполне, как выражалась матушка, интересным мужчиной, что обозначало подтянутого человека лет эдак сорока пяти, с начинающейся сединой в густой шевелюре.

Аптекарь и вправду следил за собой — даже в гостях отказывался от хлеба и картошки, но одевался небрежно: старые, отвисшие на коленях брюки, застиранная рубашка, причем это была не так называемая артистическая (на самом деле хорошо продуманная) небрежность, нет, просто на одежду внимания он не обращал.

Короткие пальцы его были в каких-то пятнах, царапинах, ожогах. Самой заметной деталью лица (по общим меркам, скорее некрасивого) был большой нос, мясистый кончик которого нависал над верхней губой так низко, что Аптекарь без всякого труда дотягивался до него кончиком языка. Рот был небольшим, даже маленьким, с припухшими губами, которые, крепко сжав в момент задумчивости, он имел обыкновение выпячивать вперед, отчего рот приобретал исключительное сходство с куриной гузкой. Твердый квадратный подбородок, широкий лоб и под сросшимися густыми бровями, глубоко в глазницах, — блестящие маленькие глазки не виданного мною ранее цвета: черные, с золотистым отливом.