Виктория Лебедева - Без труб и барабанов

Так думал Мартин. А Оля? Она-то почему потянулась к нескладному иностранцу? Не потеряла ли она бдительность? Не горе ли было виною этой потери?

Но нет. Не горе. Горе было само по себе, Мартин сам по себе.

Случаются такие люди — пять, десять минут с ними знаком, но вот сошлись — и родные. Как будто выросли в одном дворе, а потом до выпускного сидели за одной партой. Так и Мартин. Оля потому и не запомнила знакомства, что ей сразу стало казаться, будто Мартин был всегда. Потому требование жениться немедленно ее не удивило, а только раздосадовали технические трудности, из-за которых нельзя сделать это побыстрее.

Вернувшись в общежитие, Оля сразу начала скучать по Мартину. На учебе это не отражалось. Любовь ничем ее не отвлекала, потому что замешена была не на буйном и бурном, а на тихом и трепетном. Мартин по вечерам звонил на пост, звал Олю к телефону — и скоро все вахтерши узнавали его радостный акцент, слегка припадающий на шипящие.

По вечерам иногда удавалось встретиться и погулять. Равно не знающие Москву, они вместе учили ее парадную сторону. Мартин легко перенимал новые понятия и слова, и с каждым днем трудностей перевода становилось все меньше, а понимания больше. Как-то само собой решилось, что жить будут в Союзе.

Мартин был родной, и Таня была родная. Тем труднее было смириться, что эти двое не признали друг друга.

Отчасти Оля сама была виновата. Вернувшись с картошки, не побежала к сестре, не рассказала важную новость, а села вязать Мартину теплый шарф на зиму. Так ее и застала Таня спустя несколько дней, когда обеспокоенная, не случилось ли чего, прилетела в общежитие. Прилетела и опешила, и задохнулась, увидев, как Оля сидит по-турецки в провисшей сетке кровати и нанизывает петельку на петельку, а из-под спиц струится уже довольно долгий отрезок уютного шарфа — полоска зеленая, полоска коричневая.

— Танечка! — Оля отложила вязание и легко выбралась из сетки, оставив ее с поскрипом колыхаться за спиной. Подскочила, потянула сестру в комнату.

А Таня застыла на пороге и все смотрела на злополучное вязание, как загипнотизированная. В то время девушки не носили вязаных шарфов и шапок, а покрывали головы платками, потому шарф мог означать только одно — мужчину. Но про Мартина Таня знать не могла. Стало быть, отец. Предатель!

— Ты, может, и на свадьбу поедешь?! — спросила Таня холодно. — С этой ?

Оля не понимала.

— Зачем ехать? — пожала она худенькими плечами. — Здесь разве нельзя жениться?

— Здесь?! — Таня представила, как отец приезжает в Москву со своей буфетчицей, как встречают их на холодном перроне, как эта чужая тетка вылезает с вещами и пытается ее, Таню, на правах родственницы расцеловать… Сестры смотрели друг на друга в растерянности. Таня отмерла первой: — Как ты могла?!

Оля хлопала густыми ресницами — и молчала.

— Ты что, простила его?

— Да за что же его прощать?

— Он. Предал. Маму, — отчеканила Таня, наконец переступая порог.

Только тут Оля вспомнила, что давно не видела сестру и забыла ей сказать про Мартина. Оля улыбнулась и обняла Таню, окончательно ее, бедную, озадачив. Выдохнула в горячее ухо:

— Танечка! Я выхожу замуж!

Сказать, что Таня была обижена, — значило не сказать ничего. Таня чувствовала, что прямо-таки не переносит этого неизвестного Мартина. И когда Оля их познакомила спустя три дня, это было уже непоправимо. Образ врага накрепко засел в Таниной голове.

Мартину Таня тоже не понравилась. Она настроена была агрессивно и явно пыталась его побольнее ранить — довольно сомнительное предприятие, Мартин неплохо говорил по-русски, но, не чувствуя оттенков речи, не понимал, когда обижаться. Впрочем, общий раздраженный тон в переводе не нуждался. Но не потому Таня была неприятна Мартину. Все-таки это была очень привлекательная девушка, и гнев ее, пожалуй, даже красил — горели ее глаза и пламенели щеки, и длинный темный локон изгибался над бровью, некстати попадая в рот (Таня зло отплевывалась). Она олицетворяла собою все, чего боялся Мартин в женщинах. Такие, как Таня, представляют на месте мужчины неотесанную глыбу, от которой предстоит отсечь лишнее. Избави, судьба, от женщин-скульпторов!

Таня бросила все силы на то, чтобы уберечь сестру от опрометчивого шага. Но Оля на любой Танин довод отвечала неизменной счастливой улыбкой. Опять, опять она не нуждалась в активной помощи, а принимала лишь невмешательство, доводя Таню до отчаяния. И Таня, делать нечего, решила помочь хотя бы со свадьбой — про которую до последнего думала, что ее не будет.

Оля отметила восемнадцатилетие, и на стол Центрального загса легло заявление на международный брак. Когда в институт, ответственный за пребывание Мартина в СССР, пришла соответствующая бумага, менять что-либо было поздно, оставалось посильно помочь новой ячейке обустроиться. Семье выделили отдельную комнатку, а для свадьбы предоставили «красный уголок».

Превозмогая себя, Таня раздобыла приличный материал на платье и швейную машинку. Это она выбрала модный фасон в журнале «Работница» и по случаю купила белые кожаные туфли, истратив на них месячную стипендию. Это она выбрала Мартину подобающий галстук! В болезненном самоотречении, с которым действовала Таня, находила она даже удовольствие. Сердце ухало в груди горячо и сладко — и чем больше отдавала Таня, тем счастливее и ярче было ощущение жертвы, тем больше хотелось отдавать, пока не останется ничего.

Оля приняла помощь с благодарностью. О страстях, кипящих в сердце старшей сестры, она не подозревала и думала, что Таня ее поняла.

Зима перевалила за середину, и в Кремле давали банкет в честь Дубчека, а в «красном уголке» справлял торжество его скромный соотечественник Мартин Вранек. Он был слегка придушен модным галстуком и застегнут на все пуговицы — не только в буквальном смысле. Он улыбался через силу, придавленный важностью ситуации, а за локоть его робко держалась счастливая Оля. Платье на ней было модное, но уж больно легкое — с короткими рукавчиками «кимоно», едва прикрывающее худые коленки. Оля мерзла и пританцовывала по полу, отбивая квадратными каблучками тихую чечетку, чтобы хоть немного разогнать кровь. За столом галдели, потому тихие притоптывания из-под скатерти не были слышны. Особенно замерз почему-то кончик носа, и это ужасно смешило невесту. Сегодня они странно смотрелись вместе, Оля и Мартин. С ее лица не сходила улыбка, а он был серьезен, как сотрудник госбезопасности.

В этот день они принадлежали себе меньше, чем когда бы то ни было. Выстояв очередь в ряду таких же растерянных молодых пар, а потом официальную церемонию, они свезены были на Красную площадь, где возложили цветы к Вечному огню и потоптались под прицелом фотоаппарата. Потом их, не успевших опомниться, погнали опять в машину, украшенную лентами, и повлекли к свадебному столу. Но и там молодых не оставили в покое. Они сидели в торце, на фоне иконостаса почетных грамот и пары вылинявших красных флагов, буквой V торчавших из железной подставки, — сидели, едва прикасаясь к еде, — и Оля не отпускала добротный шерстяной локоть жениха, точно это была единственная связь с реальностью. Поверх голов какие-то официальные люди говорили речи — что-то о дружбе между братьями славянами, Ян и Борислав наперебой пытались ухаживать за красавицей Таней — без успеха, Таня с нарастающим ужасом наблюдала, как напивается ее подопечный из Бодайбо: он, как многие очень тихие люди, в состоянии опьянения становился необузданным и агрессивным; но самое тяжелое испытание было в том, что на свадьбу приехал отец.