Джон Ирвинг - В одном лице

— У тебя действительно стояк, — серьезно сказала она мне.

— Да, действительно, — признал я.

Я потрогал нижнюю губу, чтобы убедиться, что она не кровоточит. (И при этом искал глазами ее лифчик.)

— О господи, только не показывай мне его! — воскликнула Элейн.

Это тоже было странно. Я и не предлагал показать ей свой член! Я не хотел, чтобы она его видела. На самом деле я бы смутился, если бы она его увидела; я боялся, что она будет разочарована или начнет смеяться (или же ее стошнит).

— Может, я попробую его потрогать , — размышляла Элейн. — Я не имею в виду прямо голый! — быстро прибавила она. — Может, просто пощупать , ну, через одежду.

— Почему бы нет? — сказал я так безразлично, как только мог, хотя потом я годами задавался вопросом, проходил ли кто-нибудь еще сексуальную инициацию, сопряженную с таким количество переговоров.

Ученикам академии не разрешалось носить джинсы; на уроках и в столовой нам полагалось быть в пиджаках и при галстуках. Большая часть парней носила штаны защитного цвета, а зимой — фланелевые или вельветовые брюки. Тем январским вечером на мне были мешковатые вельветовые штаны, не сдерживающие мое возбуждение — но вот тесные плавки становились все более неудобными. Может, эти белые обтягивающие плавки были единственными мужскими трусами, которые можно было найти в Вермонте в шестидесятом году. (Точно не знаю, тогда всю одежду все еще покупала мне мама.)

В раздевалке спортзала я обратил внимание на трусы Киттреджа — синие хлопковые боксеры. Может, его мать-француженка купила ему их в Париже или Нью-Йорке.

— Эта женщина просто обязана быть его матерью, — сказала Элейн. — Если бы не грудь, она могла бы быть Киттреджем — такая женщина точно знает, где купить подобные боксеры.

Вдобавок синие трусы Киттреджа были выглажены; не из-за того, что Киттредж был таким франтом, просто в школьной прачечной гладили все — не только брюки и рубашки, но даже белье и, черт побери, носки. (Этот обычай подвергался почти такому же осмеянию, как советы доктора Харлоу и доктора Грау.)

Так или иначе, моя первая эрекция, вдохновленная Элейн Хедли (или ее лифчиком), распирала обтягивающие плавки, угрожавшие вот-вот перекрыть кровоток моему оживившемуся члену. Элейн — с пылом, к которому я оказался не готов — неожиданно ухватилась за те самые гениталии, которые, по словам доктора Грау, мы еще «не идентифицировали» как собственные долбаные сексуальные органы! Лично у меня не возникало вопросов о том, где располагаются мои «единственные или преобладающие сексуальные органы», и, когда Элейн схватилась за них, я вздрогнул.

— Господи… боже… мой! — завопила Элейн, мгновенно оглушив меня на то ухо, которое было ближе к ней. — Представить не могу, каково это с такой штукой!

Эта реплика тоже прозвучала неоднозначно. Подразумевала ли Элейн, что не может себе представить, каково с такой штукой внутри , или же каково это — быть мальчиком и иметь собственный член? Я не стал спрашивать. Я ощутил облегчение, когда она отпустила мою мошонку — хватка у нее была не очень-то нежной, — но Элейн тут же снова ухватилась за мой член, а я продолжил ласкать ее грудь. Если бы мы вернулись к французскому поцелую с того места, с которого начали, кто знает, к чему привел бы уже упомянутый «нарастающий импульс», но мы просто начали целоваться заново — сначала робко, касаясь лишь кончиками языков. Я увидел, что Элейн закрыла глаза, и тоже зажмурился.

Так я обнаружил, что можно ласкать грудь Элейн, воображая при этом не менее податливую мисс Фрост. (Как я давно уже прикинул, грудь мисс Фрост должна была быть лишь чуть побольше груди Элейн.) С закрытыми глазами мне удалось даже представить, что мой член крепко сжимает не маленькая ладошка Элейн, а куда бо́льшая ладонь мисс Фрост — в этом случае мисс Фрост сжимала бы не в полную силу. И пока наш поцелуй набирал обороты — вскоре нам обоим стало нечем дышать, — я представлял, будто это язык мисс Фрост трется о мой язык, будто наши тела сплетаются на латунной кровати в подвале библиотеки Ферст-Систер.

Когда дизельный выхлоп первого из спортивных автобусов достиг приоткрытого окна комнаты Элейн, я даже сумел убедить себя, что это запах масляной печи, стоящей возле бывшего угольного бункера, теперь служившего комнатой мисс Фрост. Открывая глаза, я почти ожидал оказаться лицом к лицу с мисс Фрост, но передо мной, плотно зажмурившись, лежала моя подруга Элейн Хедли.

Пока я представлял себе мисс Фрост, мне не приходило в голову, что и Элейн может дать волю воображению. Ничего удивительного, что имя, которое ей каким-то образом удалось пробормотать мне в рот, было «Киттредж!». (Элейн правильно определила источник запаха; она догадалась, что это вернулся автобус спортивной команды, потому что пока я представлял себе мисс Фрост, она воображала Киттреджа.)

Глаза Элейн широко распахнулись. Наверное, у меня был такой же виноватый вид, как и у нее. В моем члене бился пульс; и если я чувствовал эту пульсацию, то и Элейн не могла ее не почувствовать.

— Билли, у тебя сердце стучит, — сказала она.

— Это не сердце, — сообщил я.

— Еще как сердце — оно бьется у тебя в члене, — сказала Элейн. — У всех парней сердце бьется там?

— Не знаю насчет всех, — ответил я. Но она уже отпустила мой член и откатилась от меня.

У спортзала припарковалось уже несколько автобусов, извергающих дизельные пары; свет кинопроектора все еще мерцал на баскетбольной площадке, а бессмысленные крики и улюлюкание вернувшихся спортсменов гремели по всему двору — может, среди них и были борцы, а может и нет.

Теперь Элейн лежала на кровати, почти касаясь лбом подоконника, поближе к потоку холодного воздуха из приоткрытого окна.

— Когда я целовала тебя и держалась за твой член, а ты трогал мою грудь, я представляла Киттреджа — этого ублюдка, — сказала мне Элейн.

— Я знаю, все нормально, — сказал я.

Я знал, какой она хороший и верный друг, но все равно не мог сказать ей, что думал о мисс Фрост.

— Нет, это не нормально, — сказала Элейн; она плакала.

Элейн лежала на боку в ногах кровати, лицом к окну, а я растянулся позади нее, прижавшись грудью к ее спине; так я мог целовать ее в шею сзади и одной рукой дотянуться до ее груди под рубашкой. Пульс все еще бился в моем члене. Я сомневался, что Элейн может его ощутить через свои джинсы и мои брюки, хотя я крепко прижимался к ней, а она вжималась в меня своей маленькой задницей.

У Элейн был мальчишеский, то есть отсутствующий, зад, о бедрах и речи не шло; она была в мужских джинсах (подходящих к рубашке), и пока я целовал ее шею и влажные волосы, мне неожиданно пришло в голову, что Элейн и пахнет как мальчишка. В конце концов, она вспотела; она не пользовалась ни духами, ни какой-либо косметикой, даже помадой, и вот теперь я терся членом об ее мальчишеский зад.