Давид Шахар - Лето на улице Пророков

Гавриэль закрыл глаза и некоторое время прижимал пальцы к векам, словно стремясь избавиться от тяжелой усталости, навалившейся на него с потоком болтовни, льющейся из уст матери, что задумала напоить его жидким, безвкусным кофе из соображений телесного здоровья, и, решившись в душе смириться с этой безвкусицей, попросил все же не навязывать ему тошнотворную полезную жижу:

— Только немножко молока, пожалуйста, — сказал он, все еще прижимая пальцы к закрытым векам. — Совсем немножко, и без пенки.

— Вот дурачок, — сказала она с мягкой улыбкой и с сентиментальностью, вновь засветившейся в ее взгляде. — Ведь пенка-то как раз и есть самое важное в молоке! Я каждое утро намазываю молочную пенку на хлеб. Это не только полезнее всех острых и крепких вещей, но и вкуснее!

Госпожа Луриа начала сосредотачивать свои помышления на наилучшем для здоровья человеческого организма образе питания еще до отъезда Гавриэля во Францию, что уже тогда сказалось на вкусе приготовлявшихся ею кушаний и напитков, но до полной расчистки здоровой магистрали и установления заграждений, начисто удаливших малейшие остатки вкуса из ее стряпни, она дошла лишь в период Гавриэлева отсутствия, в последний год жизни старика. До тех пор тот еще готов был сидеть на балконе в своем красном кресле и часами ждать, сетуя на то, что никогда не доводилось ему получить от нее обед вовремя, окончательной готовности риса, жареной курицы и салата, приправленных всевозможными специями в наилучшем сочетании и удовлетворявших самому изысканному вкусу. Однако здоровая пресность стала понемногу завладевать всеми блюдами, и в последний год своей жизни старик уже отказывался принимать из ее рук даже бутерброд и чашку кофе. Их теперь приносил ему из ближайшего ресторана сеньор Моиз, коего в собственную кухню госпожа Луриа не впускала.

В начале прекрасного прямого пути к здоровью было предано проклятию все жареное, ибо медицинские приложения тех дней убедительно доказали, что все жаренное на огне или на масле — враждебно желудку. Впоследствии к ненавистникам желудка, восстающим против него, чтобы его истребить [69] Пародийная аллюзия на Пасхальную агаду, в которой говорится: «[…] в каждом из поколений восстают против нас, чтобы нас истребить». Пародийность ситуации усугубляется тем, что текст агады читают за накрытым для трапезы столом. , были причислены специи и пряности всех родов, и линия фронта протянулась до опасных солений. Стратеги здоровья, впрочем, соглашались, что «определенные дозы» соли необходимы для деятельности организма, однако все, превышающее эти «определенные дозы», с годами превращается во врага. Тяжелым камнем преткновения на пути госпожи Луриа были эти абсолютно недостаточно установленные в медицинском Писании «определенные дозы» соли, поискам которых посвящала она месяцы глубочайших исследований и многочисленных экспериментов. В последний год жизни старика, когда ее открытия привели к революционным сдвигам в представлениях о пище, «определенные дозы» соли перешли из области вкусовых ощущений в область аптекарских дозировок, и всякий, кто еще находился на низкой ступени развития, определяемой зависимостью от вкуса — дурного наследия прогнившей культуры, был неспособен получить удовольствие от любого из ее яств. Сам старик иногда отводил взгляд, чтобы его не стошнило при виде собственной жены, наслаждающейся курицей, сваренной в бульоне, очищенном от всего, что придает вкус. По смерти старика, еще перед тем как Гавриэль вернулся домой, благодаря прослушанной по радио лекции ей открылся новый враг здоровья там, где его трудно было себе представить, подобно пятой колонне ранее преспокойно гнездившийся в самом сердце крепости здоровья, а именно в сахарнице. Та лекция, которую она слышала по радио, касалась не вопросов здоровья, а скорее проблем философского свойства, и госпожа Луриа продолжала слушать ее не из-за ее содержания, а потому, что лекторский тон и манера его речи нравились ей на слух, ибо обычно она оказывалась под впечатлением тембра, а не содержания речей, и достаточно было чьему-либо голосу неприятно резануть ее чувствительное ухо, чтобы она нарочно заняла противоположную позицию, даже если дотоле думала так же, как его обладатель, и, только расставшись с ним, снова возвращалась к прежнему мнению. Тот лектор своим приятным голосом и в присущей ему милой манере вел на радио в определенное время цикл бесед о различных дальневосточных учениях и в тот вечер рассуждал о дзен-буддизме. Плывя по течению его голоса, она внезапно остановилась и начала с бьющимся сердцем прислушиваться к словам. Ей открылось, что эта философская система не есть лишь бесцельное сучение нитей мысли, ни к чему не обязывающее, ничего не прибавляющее и не убавляющее и подверженное изменению в зависимости от настроения, душевного состояния и сердечной склонности. Отнюдь нет — система эта, помимо прочего, стоит на страже здоровья человеческого тела и предостерегает его от кривых и неверных путей. Однако одновременно с радостным воодушевлением по поводу доставшегося ей невзначай важного открытия она почувствовала, что мир ее покачнулся от первой же заповеди учения о кошерной дзенской кухне, утверждающей, что врагом человеческим номер один является сахар, тот самый сахар, что доселе стоял в центре укреплений, сдерживающих натиск разнообразнейших специй и пряностей.

Неделю-другую она пребывала в недоумении, повиснув в пустоте, и душа ее раскачивалась в праще колебаний и сомнений, от абсолютного доверия к сахару и презрения ко всему учению дзен как к восточным фантазиям, далеким от всякого здравого смысла, до принятия этого учения как воссиявшей для мира из тайников Востока абсолютной истины и отчаяния, смешанного с тоской, от измены лучшего из союзников. Посреди хаоса и пустоты потемок на нее вдруг снизошел чудесный покой, когда сам собою, без всякой связи с истиной или ложью учения дзен, сверкнул перед ней правильный в своей простоте путь, стершийся было из ее памяти, ибо находился вне связи с данной проблемой. Закон для сахара тот же, что и для соли: будучи необходим для организма в «определенных дозах», он, следовательно, должен перейти из области вкуса в область аптекарских дозировок. Она была удивлена, как это столь ясный и простой практический вывод не приходил ей в голову прежде [70] Тут госпожа Луриа тоже применяет талмудический метод выведения законов на основе подобия уже существующим законам и пользуется соответствующей терминологией. .

Еще до смерти старика, в то время, что он по-прежнему ждал в своем красном кресле, когда ему доведется отведать вкусных яств для гурманов, сама она вкушала свою пищу в одиночестве, поскольку кормление мужа не оставляло ей досуга на собственное питание, к тому же распорядок его визитов все равно не был установлен и никогда не совпадал с ее распорядком. А уж после его смерти ей и вовсе не случалось поесть в компании. Тем летом, до возвращения Гавриэля на родину, я видел ее за едой, и сердце мое сжималось под наплывом чего-то странного и потустороннего, словно порыв ветра из мира иного. Отрывая взгляд от книги, полученной от маленького библиотекаря с Абиссинской улицы, я видел с заднего двора верхнюю часть ее фигуры сквозь решетку окна, словно выраставшего из-под пола, так как ее комната, находившаяся за лестницей, была расположена ниже балкона, и стол был придвинут к самому подоконнику. Она сидела, склонившись и как будто целиком погрузившись в стоявшую перед нею тарелку, и во время жевания лицо ее было повернуто к решетке окна, растущего из пола, словно из подземной темницы, навстречу окружающему миру, но глаза, направленные на этот мир, на него не смотрели. Их взгляд словно проходил сквозь него далеко в иной, запредельный мир, в котором она пребывала, или он пребывал в ней, и поэтому то был, по сути дела, отстраненный и отрешенный взгляд грезящей наяву. За едой она словно бы предавалась одновременно двум действиям, не только различным, но и обычно воспринимаемым как взаимоисключающие, ибо одно из них было абсолютно плотским, а другое — абсолютно духовным. Все застольные правила, принятые в обществе, если и существовали для нее в далекие дни ее величия, исчезли, будто вовсе не бывали, в последние годы жизни старика, а уж после его смерти она обращала внимание на хорошие манеры ничуть не больше, чем заботилась бы о них кошка, поедающая вставными зубами куриное крылышко из бульона. И поскольку я до сих пор не видывал кошки со вставными зубами, то мне не доводилось слышать от жующей кошки такие звуки, которые вырывались из уст госпожи Луриа в час, когда подкрепляла она сердце свое. Вера в жевательную силу входила в число догматов ее религии здоровья, и посему она старательно исполняла сию заповедь и старательно пережевывала и вчистую перемалывала все попадавшее ей в рот. При этом каждое движение ее челюстей завершалось неким металлическим скрежетом. Время от времени, когда крошки забивались в пространство между вставным комплектом и пустыми деснами, она рукою высвобождала сей механизм изо рта и счищала досаждавшие ей крошки языком, одновременно разевая рот в отрыжке облегчения, ибо отрыжка и икота благотворно влияют на процесс пищеварения. По крайней мере единожды в продолжение каждой трапезы она отвлекалась от процесса жевания и начинала со всех сторон обнюхивать тарелку, хлеб или ложку в руке с пытливым выражением подозрения и опасения, ибо действительно отличалась исключительным обонянием и не раз выплескивала целую кастрюлю бульона, над которым трудилась, как у нее было заведено, часами, обнаружив в нем легчайший намек на запах отдаленных следов стирального мыла или нефти. Эти следы были настолько отдаленными, что никто в мире не мог бы их обнаружить, за исключением, быть может, ее сына Гавриэля. Подобные обычаи в еде, еще более обнажаемые и подчеркиваемые гримасами губ и щек, морганием, а также кусающими, сосущими, глотающими и лакающими звуками и скрежетом вставных зубов, придавали, как это ни удивительно, ее облику черты не грубости, но примитивной жизнедеятельности, к которой эпитет грубости подходит не более, чем к кошке, утоляющей свой голод. И в ней, как в той же кошке, изумление вызывала именно томная грация, прикрывающая обнаженную жизнедеятельность.