Давид Шахар - Лето на улице Пророков

Обращение к Гаду Фрумкину здесь не случайно. Он был единственным евреем — членом Верховного суда в период британского мандата и, несомненно, является прототипом судьи Дана Гуткина у Шахара. Фрумкин жил на Абиссинской улице, а позже — на улице Пророков, неподалеку от Итальянской больницы, но в 1924 г. уже покинул этот район, подобно многим представителям своего социального и интеллектуального круга, и перебрался западнее, в Рехавию. То же произошло и со многими организациями: «Бецалель» переехал на улицу Шмуэль Ха-Нагид; ивритская гимназия, основанная в 1909 г. в близлежащем квартале Зихрон Моше и действовавшая в 1915–1921 гг. в Бухарском квартале, переехала в Рехавию в 1927 г.; учительская семинария, открытая на Абиссинской улице, а затем действовавшая в разных помещениях в Зихрон Моше, переехала в Бейт Ха-Керем в 1928 г.; Национальная библиотека, размещавшаяся в 1920–1930 гг. в библиотеке Бней-Брит, переехала на Подзорную гору, так же как больница «Хадасса», располагавшаяся с 1918 г. в больнице имени Ротшильда. Надо заметить, что иностранные консульства, еще некоторое время остававшиеся на улице Пророков, утратили влияние с начала Первой мировой войны и уже не восстановили своего величия при англичанах. Этот массовый исход не произошел единовременно: школа для девочек имени Эвелины де Ротшильд действовала в здании «Маханаим» до 1948 г.; кинематограф «Эдисон» оставался крупнейшим зрительным залом Иерусалима и центром музыкальных и театральных представлений вплоть до открытия нового Народного дома в начале шестидесятых годов. Тем не менее можно утверждать, что большинство учреждений и людей, населявших район улицы Пророков и создавших ее репутацию, переселились с нее к середине тридцатых годов — ко времени главных событий эпопеи.

Культурное и социальное милье шахаровских романов, в котором действуют герои в середине тридцатых годов, гораздо больше соответствует атмосфере двадцатых. Концерты и приемы в домах Гуткина и Луриа, в частности, к середине тридцатых годов, уже происходили в Рехавии. Рехавия была не просто новой и более современной версией района улицы Пророков. Этот квартал хоть и стал самым популярным районом расселения еврейской интеллигенции в Иерусалиме и местом социального пересечения руководителей еврейского ишува с чиновниками британской администрации, но в нем никогда не существовало этнической, общинной и культурной гетерогенности, характерной для улицы Пророков периода ее блеска. Рехавия, в которой расположились национальные институции, а также, среди всего прочего, рабочие общежития, была еврейским нерелигиозным и сионистским кварталом.

Важно подчеркнуть, что в «Чертоге» нет тривиального переноса действительности двадцатых годов в тридцатые, ведь сюжет Шахара воссоздает не только историю отношений автора с Гавриэлем и со Сруликом, когда сам он был мальчиком лет десяти, то есть в середине тридцатых годов, но и события, происходившие с этими двумя в их юности, перед отъездом в Эрец Исраэль, то есть в двадцатые годы. Эти две эпохи иногда перемешиваются таким образом, что события, произошедшие после возвращения Гавриэля из Франции, могут восприниматься так, словно они произошли до его отъезда. Обращение к библиотеке Бней-Брит как к библиотеке, где выдаются на дом книги для детей, к кинематографу «Эдисон» и к Саду роз — явлениям тридцатых-сороковых годов, так же как и присутствие Дана Гуткина на улице Пророков в тридцатые годы, возможно, порождено намеренным желанием автора затушевать различие между собственным романным воплощением и героями старшего поколения. Подобное же впечатление создается относительно глазной клиники доктора Ландау. Подобно фигуре Гуткина-Фрумкина, трудно не связать шахаровского доктора Ландау с известным глазным врачом, доктором Альбертом Тихо, жившим и работавшим на улице Рава Кука до пятидесятых годов. Но интересен тот факт, что Шахар располагает клинику доктора Ландау на улице Сент-Пол, вблизи полицейского участка — в точном месте расположения клиники доктора Тихо, но только до ноября 1929 г., когда он подвергся там нападению араба. Это еще больше способствует стиранию хронологических границ между двадцатыми и тридцатыми годами. В целом можно сказать, что селективный анахронизм Шахара создает телескопический эффект во времени, аналогичный риторическим приемам для создания впечатления, что сцена, на которой происходят события, еще меньше, чем «в действительности». Достаточно периферийный образ английского художника Холмса отодвигает временную границу еще значительно дальше, если воспринимать его, хотя бы частично, как слепок с фигуры прерафаэлитского художника Уильяма Холмана Ханта, жившего в Палестине в 1854–1856, 1869–1872, 1875–1878 и в 1892 гг. Его иерусалимский дом находится на улице Пророков, а его любимая точка для рисования окрестных пейзажей располагалась на Вифлеемской дороге, вблизи монастыря Мар Элиас [88] См. «Путешествие в Ур Халдейский», с. 91–94. В тексте допущена опечатка: «Маралиас». .

Таким образом, Шахар словно бы растягивает исторический момент, в который улица Пророков находится на пороге своего заката [89] Обратите внимание на постоянные описания закатов в «Лете на улице Пророков» и в других книгах эпопеи. . Это позволяет ему рассказать историю двух-трех поколений, не строя ее в форме исторической саги. Он располагает события романов в городском районе, который одновременно является и центральным, и периферийным, смешанным в социоэтническом плане и в то же время важнейшим по своему культурному статусу. И вместе с тем присутствует позднейшее знание о том, что этот мир не сохранится, что, в сущности, он уже находится в процессе заката. Это, конечно, не значит, что повествователь притворяется, что с тех пор ничего не изменилось, но отношение к переменам на улице Пророков возникает лишь в отрывках, где взрослый повествователь говорит о себе в настоящем, в момент писания книги. Так, например, он может заявить, что кафе «Гат» больше не существует, но когда он рассказывает о персонажах и событиях в кафе «Гат», он, в качестве повествователя, не заговаривает о том, что это место скоро исчезнет, и даже не намекает на то, что, в сущности, оно уже утратило свое былое великолепие. Таким образом, мы утверждаем, что эпопея не отражает исторический процесс изменений, а восстанавливает исчезнувший мир.

Этот исчезнувший мир, воссозданный в «Чертоге разбитых сосудов», напоминает то, что Мишель Фуко называл гетеротопией. Если утопия — это не существующее ни в одном месте идеальное пространство, в котором все общественные язвы исправлены, то гетеротопия — это реальное пространство, в котором физически присутствует подсознательное, маргинальное измерение существующего общества — все то, что не может найти себе места на его идеологической карте.