Венко Андоновский - Азбука для непослушных

А Михаил, плача, сказал: «Господи, я не тот, кого ты ищешь». И умолк, глядя на Прекрасного покорно — слезы текли по его румяным щекам, а он даже не пытался вытереть их. Больше Михаил не произнес ни слова.

«А почему ты плачешь, если это учинил не ты?» — спросил Прекрасный. Михаил посмотрел на него и ответил: «Потому что нет у меня больше пера. Я был неосторожен и задремал, держа его в руке; а когда проснулся, его уже не было здесь; я утратил его, не уберег».

О, как страдала душа Михаила Непорочного! О, сколько муки и горечи собралось в ней в тот час! У меня сердце билось, как безумное, потому что знал я, какая это беда, когда человек, получив нечто, о чем мечтал всю жизнь, вдруг в один миг из-за того, что утомился и потерял бдительность, лишается этого — лишается навсегда! Это как рыбак, который, устав от ожидания, засыпает и не замечает, как клюет рыба, которой он надеялся накормить своих голодных детей! Как женщина, которая с трудом вы́носив и родив долгожданного ребенка, теряет его в войну! Сердце колотилось у меня в груди, словно птица, которая хочет вылететь из клетки, да не может. Я хотел было открыть рот, сказать, что знал, что перо находится у гнусного Евфимия, уже почти уничтоженное, растоптанное и поруганное, но не сказал ничего, ибо страшился закона, который я должен был соблюдать, закона Евфимия. Я не произнес ни звука — язык мой был поделен на два языка: один — благоглаголящий для Евфимия, другой — правдивый и угодный Богу; но ведь за двумя языками и два слова таятся, и, как мне стало понятно, одновременно их не вымолвить.

«Успокойся и поверь мне, Михаил, — сказал Прекрасный. — Воистину, воистину тебе говорю: придет день, когда перо, которое ты утратил, снова окажется у тебя!»

Он направился к выходу, но по дороге остановился около одного из одиннадцати семинаристов, склонившегося над столом, и стал смотреть на быстрые буквы, которые одна за другой выходили из-под калама старательного юноши, словно муравьи из муравейника. И сказал нечто, что привело всех в замешательство.

А слова были такие: «Вы спешите, чтобы не терять время; а теряете время от того, что руки, написав ряд, должны возвращаться назад и начинать ряд новый; но если, как хороший земледелец, вы станете делать борозду сначала туда, а потом обратно, то возрадуетесь богатому урожаю, и вы, и Господь Бог вместе с вами!» В дверях он улыбнулся и отмахнулся рукой, увидев вытаращенные от удивления глаза послушных семинаристов.

Когда Прекрасный вышел, ученики Евфимия стали переглядываться и перешептываться. К двенадцати часам дня (а был час десятый, когда ушел Прекрасный) половина прислушалась к его совету.

Когда вечером отец Евфимий вошел в семинарию, держась строго и важно, чтобы провести, как обычно, проверку, его хватил удар. У шестерых слова были совсем перепутаны, а у шестерых — нормальные; строчки были поделены на две группы, одна — с правильными рядами и порядком, а другая — без всякого порядка. Евфимий, прежде чем ему не стало совсем плохо, приказал сжечь слова шестерых, осмелившихся послушать совета нечестивого, а еще не давать им еды и отобрать у них каламы для письма.

Но я был твердо уверен, что не было ничего плохого в предложении Прекрасного, хотя и дальше продолжал писать старым, скучным — зато привычным — способом, чтобы повторно и навсегда не навлечь на себя гнев Евфимия.

1 — Критское пиктографическое Тет;

2 — Буква со стелы царя Меша.

Тем же вечером я отправился к отцу Варлааму и рассказал ему обо всем, что случилось. Когда отец Варлаам услышал иносказание о поле из моих уст, он лишь улыбнулся и не сказал ничего — очевидно, урок о тайне был усвоен им уже с той поры, когда он начал проводить дни в семинарии, углубившись в письмо. А когда я выказал намерение уйти, он прошептал: «Так было сочинено и слово, которое я узнал в молодости».

Отец Варлаам снова в ту ночь беседовал со мной о языке. Ему удалось сделать неоспоримое заключение, что в древние времена, после того как буквы стали неразборчивы из-за быстроты, с которой их писала человеческая рука, алчным пришло на ум из нескольких букв сочинить слово. Людям уже было не довольно букв, и они не могли объяснить себе ими свои мысли и любовь, вот и захотели они большего, чем то, что им дал Бог, сочинили слова вместо букв. «Количество букв невелико, — сказал один алчный человек, — а те, кто имеют мало — нищие; давайте создадим слова, из малого количества букв много слов родится, как богатый урожай в амбаре богача!» И вот, чтобы обогатиться, люди сочинили много слов, и сейчас так же поступают, для каждой вещи или явления сразу слово ищут, вместо того, чтобы употребить некое старое, но подходящее слово. Те слова, в старые-то века, хотя не были картинками, как прежде буквы, все же походили на то, чему они название давали, ибо буквы, из которых составлялись слова, были картинками определенных вещей и явлений. На это я ему заметил, что слова состоят из нескольких букв, и мы не знаем, какая буква в слове должна походить на то, что именует это слово. У отца Варлаама не было определенного ответа. Но он склонялся к решению смиренному и скромному — хотя бы первая буква в слове должна быть истинной, сказал он, чтобы все слово было верным, а не ошибочным. Мы сидели на балконе, и он упорно пытался мне доказать, что слово, которым мы именуем дневное светило, ошибочно, потому что оно не смеет начинаться с буквы С. Эта буква, говорил он, должна быть первой в слове, обозначающем ночное светило, и то — только в те дни, когда месяц еще молодой. Буква О должна была бы быть первой в слове, именующем старую луну, но он не нашел знаков среди существующих букв, с которых бы начинались слова для обозначения двух других фаз ночного светила, ибо эти буквы должны были бы выглядеть так: .

Согласно его странной науке, только лишь для месяца имелась потребность в четырех новых и истинных словах; это, опять же, означало, что азбуку блаженного отца Кирилла нужно дополнить этими двумя новыми буквами. Я тогда не согласился с ним, заметив, что существуют дни, когда лунное колесо вообще не катается по небесам. Острый ум отца Варлаама нашел решение для этой невзгоды: раз его не видно, значит — и месяца нет, вот и нет нужды тратить слово на то, чего не существует. Эту свою поспешную догадку отец Варлаам подкрепил тем, что ведь на самом деле мы не даем имена детям, пока они не родятся; для этого существует крещение, сказал он, так что название дается тому, что уже существует, что возникло из ничего.