Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Впрочем, в финале каждого, даже самого закрученного детектива вы всегда немного разочарованы. Но — и умиротворены, уверовав в идею мира, который не хаос, не игра случая, не фигура речи, вы можете спокойно уснуть, убаюканные религиозным снотворным, ниточками, которые связывают все. Я не виноват, действием, собственно говоря, руководит детерминизм, исходящий от Высшего Разума или от Бога, если вам так легче, словом, — от Большого Приключения.

Под этим грибом прячутся и другие тени. Что такое, к примеру, таинственный одинокий чужак, появляющийся в замученном бандитами вестерн-городке, спасает всякую мелюзгу (и куриные ножки), после чего отправляется в темный вилайет, вздымая копытами пыль и оставляя за собой обещания, — что это, как не образ Христа, на руке которого татуировка с изображением весов и меча (или кошки)?

И вы думаете, что ради этого бедный Ладислав Деспот должен был оказаться в тюрьме, пусть даже как священник-детектив у Борхеса, который оттуда, пользуясь пультом дистанционного управления для своей беспощадной логики, вскрывает загадочные консервы?

И, как сейчас смотрится, со всеми этими старомодными эпизодами, депилированный Шварци, заброшенный в настоящую жизнь, на фоне его предполагаемой?

А теперь я здесь, наблюдаю за разоблаченным Деспотом, который засунул одну руку за расстегнутый ворот серой тюремной робы (нет, она не в полоску, если спросит какой-нибудь ребенок, думаю, что она сшита из верблюжьей шкуры или лошадиной попоны) и щупает волосатый сосок, царапает путь замедленного сердца, а ладонью другой руки расправляет газетный лист (в него было завернуто яблоко, в плоть которого его жена незаметно впрыснула разведенный спирт). Деспот, однако, доволен, тихонько рыгает и читает:

Агентство «Рейтер» сообщает, что А.Ш. (49), бывший пятикратный чемпион мира по бодибилдингу, сыгравший в кино Конана, Хищника, Терминатора, перенес операцию по поводу врожденного порока сердца.

Не знаю, стоит ли по этому случаю падать в обморок, — недовольно говорю я, уставившись на огрызок яблока, спокойно растворяющийся на полу, — нам известна эпилепсия Цезаря, астма Че Гевары или Стива Оветта, паралич Стивена Хокинга. Хочу сказать: ну и что? У Кевина Кигана правая нога была короче на семь сантиметров, а он был самым скоростным английским футболистом. Подобные пороки сердца, возможно, есть у каждого пятого человека. Мир даже не подозревает, насколько он безобразен.

Однако эта замена клапанов у человека, который является символом здоровья нашей планеты, вызывает беспокойство сродни идеологическому, — хрюкнул Ладислав. Самый сильный человек со свиными сердечными клапанами? Но кто же, век воли не видать, перенес такой ужас?

Может, это не так уж и страшно, — застонал я, согнувшись над большим пальцем ноги, который чистил кончиком пилки, — ведь это же не жизнь после жизни. Ведь сколько нас, глядя из этого «ниоткуда» на твою голливудскую Аркадию, мечтали о фиалковом сиянии в глазах Элизабет Тейлор, а ведь это — всего лишь специально окрашенные линзы. Эх, сколько женщин теряли голову от Рока Хадсона, а оказалось, что он вовсе и не стремился их соблазнять. О пластических операциях и силиконовых холмах — молчим. А сведения о том, что Фэрра Фосетт красит свои нежные фернанделевские зубки, по сравнению с прочим — просто пустяк.

Все кусачки были тупые, так что приходилось, по меньшей мере, трижды пройти по одному месту, чтобы отрезать ноготь, который после этого треснул и отлетел, как искра. Эти кусачки были чистым издевательством, как будто у тебя — крохотный половой инструмент, мертвый капитал. Он у тебя, конечно, есть, но грош ему цена. Ни решетки перепилить, ни вены вскрыть. Может, ими можно молочный зуб вырвать или вошь лобковую ухватить? Ах, и какая польза от жизни?

Прекрати тупить, — с отвращением молвил Ладислав. Я просто был серьезен, по-звериному серьезен, а так-то я тебя переплюну в любом рассказе.

Ну, так давай, — огрызался я иронично, но слегка побаиваясь. Знаешь байку о пластическом хирурге, обожателе совершенства, который захотел из анонимной старлетки, жаждущей попасть в высшее общество, создать блестящую диву, кошечку par exellance?

Я наклонил голову до собственной промежности. Деспот презрительно осклабился.

И он подошел к делу буквально, как Пигмалион, — снисходительно продолжил он, — применяя телесный фотомонтаж, живые цитаты, собирая на операционном столе женщину из самых привлекательных частей голливудских «персиков»…

У одной взял глаз, — повторял я за ним едва слышно, а тем временем меланхолия накачивала сердце так, что я весь покраснел, — у другой чешуйку с языка, у этой пупок, у той ахиллесову пяту, а с тех кожу, родинку, утонченные страдания…

И пока надзиратели гасили свет и лениво, словно ниггеры, перекликались, я спрятал голову под жестким одеялом, чтобы не слышать, что в итоге случилось с этим новым восхитительным женским Франкенштейном, когда она открыла глаза и отправилась в мир кино, реявший на горизонте.

И прежде чем затихало бормотание Ладислава, я широко распахивал глаза в удушливом мраке и оказывался, наверное, в каком-то вырезанном кадре, засвеченном, выброшенным при монтаже, преданном забвению, в том месте, к которому легче всего привыкает дитя.

И тогда я отчаянно, изо всех сил нажал на ту точку, под которой у мужчины должна клокотать простата, или простая душа, моя.

Примерно в то время, когда мы собирались в «Форме», я начал чувствовать.

Кто-нибудь начинал: «Все говорят об упадке». Все? Мы допытывались друг у друга.

Неужели все? Что-то я не замечал, что новый мир и его паранойя, государство и его легкая бесконечная смерть были бы хоть как-то связаны с этой до времени увядшей персоной, — тихо указал Ладислав на смотрителя уборной, который работал нелегально и безразлично волок за собой жестяное ведро, словно ядро каторжника.

Я слышу, как рушится Берлинская стена, — попыталась опять Наталия.

Все мы рушимся, вздохнул я. И сейчас, когда я едва различаю свои чувства, знаю, что один только звук невозможно спутать ни с каким другим, это тот, когда мертвец падает на землю. Неважно, рухнул ли он с виселицы, соскользнул ли со смертного одра, сорвался с креста или просто, схватившись за грудь, ударился об асфальт, раскаленный, как железная тарелка.

В самом деле? — удивился Ладислав, замерев в задумчивости. Честное пионерское, дети, в ту пору я был последним, кто мог бы предположить, что однажды приятность интеллектуальной беседы о падении какого-то немецкого оплота, существовавшего, прежде всего, как символ, как тема праздных политических дискуссий, вскоре сменится страхом, что настоящая тюремная стена, перед которой я буду со своим тогдашним собеседником метафорически плакать, выпуская из под засаленной черной шляпы пейсы и косматую бороду, что она может рухнуть от случайно попавшего в нее снаряда. (Хотя можно было бы и подискутировать по поводу якобы случайного попадания, принимая во внимание горячих ПВОшников, окопавшихся у самого нашего фундамента, где они пытались меряться своими эрегированными членами.)