Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Вопросы, вопросы… Наши подсчеты прервал запыхавшийся Иоаким с известием, что арнаут, похоже, пошевелился.

Понимаешь, — сказал Деспот, пока мы стояли за спиной у доктора, поднимавшего веки больного и заглядывавшего за горизонт, — ожидания чаще всего не сбываются, они слишком велики. В большинстве случаев ничего не происходит. Когда женщина видит, как ее муж помогает какой-то другой женщине укладывать в багажник чемодан, то сразу решает, что это побег. Но ведь это банальность, далекая от замысла и желания… До тех пор, пока тебя не настигнет нечто действительно ужасное. Доктор, не угостите ли сигареткой?

Конечно, — отвечает тот, выпрямившись, и сует ему в рот дымящийся окурок.

Наверное, эту я не смогу спрятать за ухо, — замечает Ладислав. Из окурка выпадает уголек, легко гаснущий под точной слезой.

Однако все было не совсем так. Разве это не авантюра? Чем дольше я присматривал за недвижным бедолагой, по приказу делал ему массаж, измерял его неподвижные ногти, тем больше убеждался в том, что давно знаю, кто он, хотя из Центральной тюрьмы его доставили инкогнито, в истории болезни стоял только номер. Мускулистым телом борца с повязкой у сердца он напоминал полубога с истекшим сроком годности, усыпленного андроида из научно-фантастического фильма, пусть даже и гэдээровского.

Или Шварценеггера с прооперированными клапанами, — дополнил Ладислав мою мысль, щупая подсохший бинт на его груди.

Но ведь война все-таки, — по-стариковски возразил Иоаким.

И все-таки, в лице без проблеска сознания, даже настолько искаженном едва видимой границей между двумя мирами, я с уверенностью узнал то, мальчишеское.

Говорят, он все это слышит, — мусолил Деспот потемневший фильтр, — и тут только один стоящий вопрос: на чью он перейдет сторону? Вниз или вверх. Когда время в его праздном чистилище истечет, он легко соскользнет, сюда или туда.

Мы внизу, облака — наверху. Признайтесь, отличное начало.

И вот стою я здесь, у тюремного окна, с печального подоконника которого беззубый кот изгнал всех птичек. Напрасно я посыпаю жесть, как солью, окаменевшими крошками. Ни одно крылатое не смеет сюда прилетать, только комары и ангелы. И чем больше я смотрю на внешний мир, тем все более явно и упорно он искажается. А поскольку в часы досуга причудливые картины — нормальное явление, то и у меня по затылку (где под косточкой пылится мозжечок) скользит известная ассоциация, воплощенная аллюзия (картина находится где-то у Данило Киша), и она бесконечно повторяет молодого Бодлера, который из похожего окна, правда, значительно большего размера, обрамленного парчовыми гардинами (но с ничуть не менее ощутимыми решетками — хотя формально они невидимы — якобы неспособности и незрелости поэта, не позволяющими ему по-настоящему увидеть этот мир), наблюдает, стало быть, восстание, баррикады, одну из Свобод, которая с обнаженной сияющей грудью ведет за собой недостойную чернь …

А что, пишет ли детский писатель и для лилипутов, — Ладислав с сидящим на его плече Жигулем развеивает мои литературные фантазии, отгородившись макетом Кьеркегора.

Я вздыхаю так глубоко, что чувствую в указательном пальце покалывание. Я ведь из тех, у кого, как говорится, не было детства. Я должен был пробиться сам. Все прочее — трюки. Например, когда стоишь по колено в воде, убеждая всех, что коленопреклоненно молишься. Когда, как Лотрек, подпрыгнув, вопьешься зубами в грудь проститутки, и висишь так, болтаясь в воздухе. Это не отказ от ответственности, а глубокое осознание того, что нет никого, кто нас уложит в кровать, поцелует на ночь, убаюкает. Есть ли еще какие-то причины для писательства?

Теперь даже и мой собеседник посерьезнел:

В чем же все-таки цель всего этого?

Быть хорошим, — отвечаю я, наконец.

Хорошим? — Деспот рассмеялся, как привидение, и кот на его плече инстинктивно выгнул спину.

Иоаким вскрикнул во сне, как будто дожидался этих слов. Я и в самом деле не знал, что один робкий педагогический императив может быть большей провокацией, чем кошачий чих под заснеженной горой, под витыми сталактитами.

Если кто-то при мне об этом упоминает, — с умилением начал Деспот, — я первым делом вспоминаю своего отца. Бедняга, он был настолько хорошим человеком, что вызывал жалость. Он был такой тонкий и ранимый, что я бы с огромным удовольствием от него сбежал. Скорее заплачешь от благодушия, чем от дыма, или успокаивающего укуса бульдога, или объятий. Это лучше выпивки или слезоточивого газа. Доброта удушлива, она вызывает клаустрофобию, как могила. Жизнь где-то вовне, на другой стороне улицы. На самом дне канализационной канавы. Зачем ты нам нужен, ты, добряк, кричали ему мы, дети. Напрасно ты расшибался в лепешку.

От пароксизма смеха Деспот поперхнулся и ударился в плач.

Ты смотри, и я бы так сумел, подумал я, почти счастливый, пока санитар заталкивал просроченную таблетку успокоительного в слюнявые губы Деспота.

Выйдет из этого хоть что-нибудь, — спросил однажды господин начальник, на его лысине отпечатались мои пальцы. Ежедневная служебная меланхолия была отягощена дополнительным несчастьем — попугая обнаружили мертвым на улице, издохшим от ненужных усилий. Болтали разное: что он взлетел во сне и сорвался с краешка котла, что его замучили до погибели, что он помер своей смертью (никто ведь не видел его свидетельства о рождении), знаете, как это бывает с тоскующими непогребенными. Короче, директор сидел и дул в дрожащие перышки коченеющего тельца, все дальше уходившего от мира святых, и толковал, что роскошная драматическая постановка сейчас пришлась бы по душе всякому, у кого она есть.

Где-то у меня такое было, — уверял я директора неубедительно, пытаясь припомнить, откуда мне знакомо это неподвижное лицо. — Да только сейчас нет.

А тот все так же … вопросительно глянул директор. Мне все время звонят из-за него, не верят.

Чем же он перед богом-то провинился, — я почувствовал, как у меня горят подушечки пальцев.

А что ты думаешь? Посмотри, какой он здоровенный. Этот, не дай бог, очнется, передушит вас как котят. Его пырнули ножом в каких-то беспорядках, сам знаешь, какие теперь времена. Привезли сюда, он ведь из наших мест. Хлопочи теперь над ним, сучонком террористическим, а то меня эти, из гуманитарных организаций, распнут … Ну, ладно, ладно, а с тобой-то что? Директор стряхнул меня с головы. — В следующий раз хочу рассказ.