Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Поэтому меня интересуют другие. И это не праздное любопытство, не примитивная бесцеремонность. Дело только в одиночестве. Нет у меня никого. Дочка иногда приходит, выбрасывает из холодильника испортившиеся продукты, выводит меня на солнышко. Я молча подчиняюсь ей, притворяюсь неловким. Вижу, что она абсолютно похожа на меня, и это меня тихо убивает. Но она всегда выбирает мне красивое место, с видом на детей и муравейник. Я в том возрасте, когда часы уже не нужны. Равнодушно смотрю на циферблат, накапливаю мертвые души. Зачем мне вообще лицо, когда у меня есть другие? Моя красота заразная, говорю дочке, а она делает вид, что не слышит.

Отсюда, из-за занавески, хорошо видно молодую пару. Однажды я прошел мимо их дверей, когда одна из моих кошечек заблудилась на крыше дома, и я искал ее, подманивая, среди надломленных телевизионных антенн (похожих на куриные ножки, обглоданные во время кровавого ритуала — если они старые и ржавые, или на съедобные грибы — если они из тех, что принимают сигналы со спутников), и прочитал на дверях: Кубурин + Деспот, совершенно невероятная сумма, по моему мнению. Собственно, разница невелика, бывает, я их путаю, в последнее время со зрением не очень, как, впрочем, и с жизнью, если по правде. Молодой муж, кажется мне, немного брюзглив, может быть душкой, но и свиньей, если потребуется. Она же совсем легонькая, унесло бы детским дыханием. Но все-таки я привык к их близости, и поклясться могу, что они богом созданы друг для друга, одним словом: счастливая пара , готовы плясать, пока не упадут. Если бы еще не этот ребенок…

К ним мало кто приходит. Если не считать редких визитов пожилой родственницы, живущей по соседству. Ее посещения нервируют молодых супругов и регулярно завершаются скандалом. Не знаю, чего это бабка к ним зачастила, старый человек — одна докука, что и говорить. Лучше бы сюда завернула (хорошо еще держится, на мой взгляд), да почесала бы мне там, куда мне, скрюченному, никак не дотянуться, хе-хе, хотя я не отказался бы и от ручки помоложе, от звериной лапки. Нет ничего лучше, когда тебя разбудят кошки, пройдутся по твоей спине, мучительно мягко, пока лежишь лицом в подушку, решая, встретишь ли ты утро или смерть.

Дом, в котором я живу, один из тех, что в форме круга врезаются в Лиманский парк, в центре парковка и грязная детская песочница со сломанными качелями. Все построено одинаково, в утопическом желании архитекторов, чтобы кошмар был коллективным, а суповая ложка — одна. Но, посиживая в хорошую погоду на табуретке перед подъездом, я слышу, как все по-разному видят наше звездное гумно. Забыл сказать, что в самом центре нашего двора все еще сохраняются остатки пятиконечной звезды из красной керамической плитки, вокруг которой изгибается запущенный теперь сквер из восьмидесяти восьми одичавших роз и декоративного кустарника, который со временем стал царапаться. Этот розовый сад, как и другие, заложили в восьмидесятые, как скорбную клятву, а тогдашние дети твердо верили, что под пятиконечной звездой (обрамленной золотыми кирпичиками) похоронен сам Тито. Эх, как хорошо все это выглядело, когда начиналось, но потом перестали доходить руки, и теперь могила зияла, забытая и заросшая травой, как это обычно бывает.

Вот я и говорю, что каждый мог видеть из своего окна нечто иное, словно стоя перед абстрактной картиной: глухую стену, летающих коров, человека, бьющего смертным боем пьяную жену, кривое небо, все, чего только ни навидался за свою жизнь. Секундочку, надо открыть дверь и выпустить моих кошечек в песок.

Ой, не сказал: я живу с кошками. Но это не хобби, а профессия. Я — воспитатель кошек, ни в коем случае не дрессировщик, жестокий центровой инстинктов и рефлексов; они не прыгают по моей команде сквозь пылающие обручи, не прибегают, лая, с палкой в зубах, и не дудят в трубы; о, я обучаю их простым вещам — не гадить в доме, не точить когти о мебель, подходить к хозяину покорно и с лаской, и тому подобное, потом собственноручно кастрирую их, вычесываю, обильно поливаю духами, повязываю яркие бантики, расклеиваю свои великодушные объявления (пишу от руки, каллиграфически) по подъездам и лестничным площадкам, а потом, упакованных и принаряженных, как маленькие пушистые сверточки, дарю заинтересованным лицам, деликатно расспрашивая об условиях проживания, о материальном положении и характере будущего хозяина, а оставшихся котят завязываю в джутовый мешок и сбрасываю с моста в Дунай, до нового окота. Жестоко звучит? Возможно. Но только я не делаю ничего необычного. По крайней мере, я искренен, как Мальтус. Не раздуваю огонь жизни понапрасну, не разбрасываюсь милосердием. Горжусь тем, что они спокойно мурлычут в мешке, когда я уношу их ночью. Надо ли мне видеть себя, борющимся с ними за последнюю полудохлую мышь (мои доходы ограничены), или, может быть, допустить, чтобы они опять голодали? Нет, меня на такое не хватит. Я и так едва выношу тяжелый, можно сказать, проклинающий взгляд их матери, вечно беременного сфинкса, которую запираю в ванной до конца операции, хотя должна бы уже привыкнуть, сколько поколений мы проводили в последний в путь. Иди к папочке, дорогая. Зову ее, протянув руки, и она неохотно подходит, все время оглядываясь. И этот отсутствующий взгляд причиняет мне боль, вонзается в мое сердце глубже, чем выпущенный коготь. Любовь дорого стоит, вздыхаю я. Мы миримся в объятиях. Из моего единственного глаза выскальзывает слеза.

Второй давно вытек. Сейчас, уверен, я и не знал бы, что с ним делать. Чтобы все двоилось, как у пьяницы из анекдотов? Сумел бы я управлять им, или зрачок (как крупинка мышиного помета, если верить тому, другому) катался бы туда-сюда, как графитный шарик в детском игрушечном зеркальце, оставляя черный, кровавый след до тех пор, пока не сотрется до конца? Черт его знает. Да только его у меня нет. Неглубокую впадину я прячу под темной линзой очков в социальной оправе (которая, смотри-ка, самое осязаемое доказательство моей социализации ). Я рассказывал, как потерял глазик?

Уцелевший вполне удовлетворителен. Правда, он близорукий, но я не жалуюсь. Отлично будет служить, пока опять кто-нибудь не потребует, чтобы я его вырвал. Когда он устает, я приступаю к специальной терапии: протираю его волшебным кольцом, вросшим в безымянный палец правой руки, и это помогает.

Кстати, кольцо досталось по наследству, отцовское. Из-за него я и глаз профукал. Нет, он не сразу выпал, когда я его увидел, а попозже, в сумерках, когда уже плохо видно.

Не знаю, говорил ли я: кольцо сделано со вкусом, серебряное, с темным рельефным рисунком, на котором слегка выпуклый раскрытый глаз пересечен линией горизонта и обрамлен циркулем. Это не печатка, но если сильно ударить сжатым кулаком, то потом (на лысой сыновней башке, например) отчетливо проступает зеркальный отпечаток описанного мотива. Кольцо закопали бы вместе с отцом, если бы в последний момент, когда я ненадолго остался в часовне один, склоненный над гробом с как бы молитвенно сложенными руками, не снял его с исхудавшего пальца покойника (оно легко соскользнуло) и не положил незаметно в карман, или сунул под язык, не помню. Я никогда не считал, что поступаю дурно, что я грязный расхититель гробниц, я считал, что, по крайней мере, это мое (раз уж меня вычеркнули из завещания), что имею на это право, сколько бы от меня ни отрекались.