Валерий Волошин - После приказа

— Ух ты, когда успел такой мозолище набить? И дня ведь не проходил в солдатской обувке…

— Кросс на три кэмэ вчера бежали, — пояснил Ртищев.

— Рановато… По первости надо бы дать сапогам малость обноситься. Ну, ничего, заживет до свадьбы. Значится, в медпункт пойдешь… А ты чего разлегся на травке и прохлаждаешься? — обратился прапорщик к Антонову. — Скидывай…

— Н-не могу, — стиснув зубы, прохрипел Глеб, пытаясь стащить сапог. — Видно, распухла нога-то…

— Посему поможем, — нагнулся к нему прапорщик.

После мучительных вздохов и стонов наконец общими усилиями они высвободили ногу Глеба. Его ступня вспухла, переливалась синевой, а на выпирающей лодыжке багрился кровоподтек.

— Кто тебя ударил? — сразу же спросил Глеба Березняк, испытующе глядя ему в глаза.

— Н-никто, — замотал головой Глеб. — Сам стукнулся.

— Всяко бывает, хлопче. Только не похоже. Не крути, рассказывай…

— Товарищ прапорщик, я сам… В темноте, в палатке, о лежак, когда спать укладывался, с разлета, — врал Глеб. Его лицо покрылось пунцовыми пятнами. Он видел, что старшина не верит ни одному его слову, усмехается, пощипывая ус. В отчаянной попытке убедить прапорщика Глеб привел, как ему казалось, решающий довод: — Вот у Ртищева спросите, он все видел, может подтвердить.

Но лучше бы Глеб этого не говорил. Под острым, как шило, взглядом Березняка Шурка начал, заикаясь, плести такую ересь, от которой и несмышленышу стало бы ясно, что парень завирает, юлит. А тут — Березняк, разве его на мякине проведешь?

И началась «банька». От отеческого, добродушного тона прапорщика не осталось и следа. Голос его наполнился металлом, лицо посуровели, глаза сузились. И Глеб, и Шурка не знали, куда деваться от его прямых вопросов, а больше — от стыда. Но не сознались.

— Добре, — отрубил Березняк, — не хотите говорить правду — не надо. Я ее все одно узнаю. В армии такие штучки не проходят. Посему расследование будет. А значится, за вашу брехню ответите по всей строгости.

Прапорщик в подтверждение сказанного рубанул рукой воздух, круто повернулся и зашагал в сторону выстроившихся по линейке палаток.

— Что же теперь делать, Антоныч, а?

— Не знаю.

— Эх, и заварили же мы с тобой кашу…

— Надо было твердо стоять на своем. А ты задергался. То видел, как я вроде ударился, то не видел… И зачем только я с тобой связался? — в сердцах бросил Глеб.

— Нет, не так, — нахмурился Шурка. Скулы его сжались, а лоб испещрили морщины, отчего его худое лицо стало похожим на сморщенный кулачок. Тень досады и обиды отразилась на нем. Отвернувшись от Глеба, он тихо сказал: — Потянулся я к тебе — это да. Отец мне так наказывал: в армии все передюжит. Он, кстати, друга своего в армии нашел, по сей день — не разлей вода. Думал я, и мы с тобой подружимся… Ну, да ладно, видно, не судьба…

Ртищев отошел на несколько шагов от Глеба, направляясь в ту же сторону, куда только что ушел прапорщик Березняк, но, вспомнив о чем-то, остановился.

— Ты, Антоныч, не держи обиду, а? — пробормотал он. — Я понимаю… Не вступился бы ты за меня — не случилось бы стычки с Коновалом. Но я сам все и улажу. Пойду сейчас к старшине и расскажу…

— Дурак ты, Шурка, — прервал его Глеб уже миролюбиво. Теперь он пожалел, что остановил тогда Ртищева! Не понимал, к чему все может привести, да и жалко стало этого наивного, как он считал, деревенского парня. «Ну что Шурка видел в своих Пушкарях? — думал о нем Глеб. — Говорил, как в школу бегал за четыре километра, а после восьмилетки сел за баранку колхозной машины. И все… К тому же силой обделен, вон худющий какой, стебельком стоит, подрагивает на ветерке»…

— Знаешь, что я тебе скажу, Шурик, — продолжил Глеб. — Доносчиков и ябед никогда и нигде не уважали. И то, что ты ничтоже сумняшеся собираешься предпринять, чтобы уладить, как ты думаешь, мою неприятность, чести тебе не сделает. Прилипнет к тебе кличка «стукач». Слышал, поди, как это слово Коновал смакует? У нас в техникуме оно тоже бытовало и положительных эмоций ни у кого не вызывало. Так что не советую…

— Но что делать? Ведь расследование будет, Антоныч!

— Знаешь, как говорил в таких случаях бравый солдат Швейк?

— Не-а…

— Дословно не помню, но говорил он примерно так. Пусть будет, как будет. Ведь что-то все же будет. Ведь никогда так не было, чтоб никак не было. Понял? — весело выпалил Глеб, улыбнулся и дружески хлопнул Шурку по плечу: — Айда умываться. Не то в строй к завтраку опоздаем — вот тогда будут нашими все наряды вне очереди.

— Да-а, старшина теперь с нас глаз не спустит, — засмеялся Шурка, и его лицо из старческого, сморщенного сразу преобразилось в лицо счастливого шалуна.

Их было шестеро в палатке. Седьмой, Ртищев, находился «в разведке» у КПП, поджидая Коновала. Он должен был его предупредить, когда тот будет возвращаться из гарнизона, о начатом прапорщиком Березняком «расследовании» — так решили все они.

Прапорщик тоже ждал ефрейтора. Он переговорил с каждым из семерки в отдельности, но в ответ слышал одно: спали, ничего не видели, ничего не слышали. Только Ильхам Магомедов обронил вскользь: «Мой нэ скажет. Командыр спросы». И Березняк не сомневался, что Коновал внесет ясность.

Полдня новобранцы без передыху занимались под руководством взводного старшего лейтенанта Ломакина. Изучали уставы. Потом прибежал посыльный из штаба лагерного сбора и передал командиру взвода приказание майора Доридзе немедленно явиться к нему.

Старший лейтенант суетливо выскочил из-за стола, за которым восседал, застегнул китель на все пуговицы, опоясал свою полнеющую фигуру портупеей. Был он коротконогим, сапоги голенищами налезали на бугристые икры только наполовину и оттого морщились гармошкой настолько, насколько это вообще было возможным. Оставив за себя замкомвзвода сержанта Мусатова, Ломакин спешно вышел из большой палатки, заменяющей учебный класс.

Вскоре старший лейтенант снова появился. На его полнощеком лице играл румянец, от висков струились ручейки пота.

— Встать! Смирно! — громко скомандовал сержант.

Но Ломакин прервал его доклад и напустился с разлета на новобранцев, учиняя допрос:

— Кто жаловался майору?! Кому это, видите ли, вчерашний кросс поперек горла встал! Мозоли, видите ли, натерли… Кто такие хлюпики? Я вас спрашиваю?!

Все помалкивали. Антонов и Ртищев не знали, куда деться от стыда. Им казалось, что гнев старшего лейтенанта обращен к ним. Да и к кому же еще — только они во взводе в «покалеченных» числились.

К счастью, Ломакин до конца допытываться не стал. Пошумел, пошумел и вывел взвод на строевую подготовку. Для Глеба и Шурки это было мукой.