Мария Воронова - Эхо первой любви

Милосердие должно идти об руку с благодарностью, иначе получается то, что называется «наша жизнь». Игра в одни ворота. Один любит, другой подставляет щеку. Семеро с ложкой, один с сошкой. Ну и так далее.

Теории, что бескорыстное добро и помощь якобы посылают куда-то там какие-то сигналы, конечно, интересны, но зачем идти таким сложным путем, через всю вселенную, когда человек способен благодарить непосредственно, не тревожа тонкие миры?

Кажется, Лев Толстой заметил, что мы ненавидим людей за то зло, которое им причинили, и любим за добро, которое сделали. Не стану спорить с классиком, но мне кажется вот что: может быть, мы и ненавидим людей за сделанное нами зло, но презираем уж точно за то хорошее, что они сделали для нас. Наверное, слово «лох» было специально изобретено для обозначения человека, который нам помог, но ничего с этого не выиграл, а в идеале, наоборот, даже потерял.

Знаете, когда человек о чем-то вас просит, вы подразумеваете, что у него самого это серьезный недостаток. Не станет сытый просить еды, а богатый – денег. Так же и с нематериальным. Просящий милосердия – жесток, требующий доверия – подозрителен и лжив, а вымогающий любовь сам неспособен на это чувство. Вообще человек достойный обходится тем, что есть у него самого, и ничего не клянчит.

Я ничего этого не знала в начале жизни, и много пришлось горевать из-за своей наивности, но теперь могу точно сказать: если у вас требуют милосердия, доверия и любви, не давайте! Вы ничего не получите взамен…

Есть изречение, которое очень любят цитировать родители и учителя: не поступай, мол, с другими так, как бы не хотел, чтобы поступали с тобой. Прекрасная мысль! Но она защищает других, а не тебя, как, в общем, всякое изречение с претензией на мудрость. У меня нет таких претензий, поэтому скажу одно: не позволяй людям поступать с тобой так, как тебе бы не хотелось, чтобы они поступали с тобой. Я не устаю повторять это своим детям, потому что знаю не понаслышке, как трудно может сложиться твоя судьба, если этого не понимаешь.

Или инстинктивно понимаешь, но считаешь, что это очень плохо, потому что живешь в обществе, где главное достоинство «пожертвовать собой» или «посвятить себя», причем не важно чему или кому, человеку ли, профессии, абстрактной идее или тупо деньгам. Главное, отказаться от своей личности, вот высшая добродетель.

Впрочем, я прекрасно понимаю, что вы хотите найти в этой книге не жалкие софизмы, а историю разрушения жизни, начавшейся так блестяще. Что ж, хватит рассуждать и анализировать, пора переходить к фактам.

В четверг девушка приехала за Зиганшиным в маленькой дамской машинке. Зиганшин поморщился, но без пререканий влез на пассажирское сиденье. Они договорились, что девушка отвезет его на встречу с Леной, а после подбросит обратно к отделу.

Все это казалось Мстиславу Юрьевичу слишком таинственным и эффектным. Если Лена выяснила, где он работает, могла сама ему позвонить и договориться о встрече, а не засылать свою Марлен Дитрих на побегушках. Он бы хоть знал, в чем дело, а так сиди гадай.

Или бы хоть прислали за ним какой-нибудь лимузин, а не это передвижное пасхальное яйцо! Зиганшин ухмыльнулся и постарался сесть поудобнее. Он накручивал себя и специально злился, чтобы рассеять волнение от предстоящей встречи с первой любовью.

Взглянув в окно, он понял, что девушка везет его в центр, довольно шустро лавируя в плотном потоке машин.

– Давайте познакомимся, – сказал он, натянуто улыбнувшись, – мое имя вам известно, а вас как зовут?

– Клавдия.

– Очень приятно.

– В самом деле?

Мстислав Юрьевич кивнул, не совсем понимая, к чему этот вызывающий тон.

Поток машин двигался и так медленно, а теперь вовсе стал застывать, как кисель, и стало ясно, что куда бы они ни ехали, попадут на место не скоро.

Черная вода Фонтанки отражала свет фонарей нехотя и тускло, и стены плотно стоящих друг к другу домов будто отступали в наступающую ночь и непогоду. Высокие узкие арки с огромными чугунными фонарями, колонны на фасадах и затейливая лепнина окон – всего этого почти нельзя было разглядеть, несмотря на фонари, в ярком свете которых было отчетливо видно, как кружатся, искрясь, в безветрии хлопья снега.

Город словно исчезал в сказочной мгле, возвращался к тому времени, когда был создан, и Мстислав Юрьевич вдруг подумал, что тоже скоро исчезнет.

Он энергично потер лоб ладонью, прогоняя наваждение.

– А вы подруга Елены? – спросил он просто затем, чтобы вернуться в реальность.

– Нет, я ее личный помощник, – резко сказала Клавдия, – но Елена Николаевна стала мне даже ближе, чем подруга. Вы не представляете, какая это удивительная женщина!

– Ну почему же? – Зиганшин нахмурился и пожалел, что разговорил свою провожатую. Ему хотелось смотреть, как танцует снег, и немного помечтать о том, что теперь уже никогда не сбудется.

– Удивительная женщина, – повторила Клавдия с нажимом, как будто собеседник спорил, – настоящая героиня! Столько ей приходится выдерживать, просто страшно подумать! Она ведь настоящий самородок, как говорится, сама себя сделала…

Мстислав Юрьевич пожал плечами, но спорить не стал.

– Конечно, многим со стороны может показаться, что жизнь у нее хорошая, – продолжала Клавдия так же напористо, – а на самом деле если бы вы только знали!

– А вы всем вот так рассказываете про свою работодательницу? – перебил Зиганшин.

Клавдия фыркнула и поджала губы:

– Нет, не всем! Просто вы для нее особенный, и я хотела, чтобы вы понимали, как ей трудно!

– Я постараюсь это понять, – сказал он мягко.

– И знайте, что я ни за что не дам ее в обиду! – выкрикнула Клавдия.

Мстислав Юрьевич удивился подобной горячности, но ничего не сказал, и остаток пути они провели в молчании.

Семейная жизнь с ранней юности пугала меня. Нет, о любви я мечтала ничуть не меньше, чем обычная девочка, но все эти борщи, фланелевые халаты, пестрые и яркие, но при этом унылые, как печальные галлюцинации шизофреника, тренировочные брюки, уборки по воскресеньям, просмотр телевизора… Сердце наполнялось тоской, когда я думала, что пройдет совсем немного лет, и все эти вещи заполнят мое существование. Половина моего времени будет занята мыслями о сегодняшнем ужине и завтрашнем обеде, и признание мужа, что я вкусно его кормлю, станет моей главной жизненной наградой. Я никогда не была лентяйкой и не боялась домашней работы, нет, страшило другое: что все это засосет меня, и не только тело, но и душа заплывет жиром, и придет день, когда я решу, что счастье – это и есть теплая вязкая лужа, в которой я барахтаюсь. И что мои барахтанья – это плохо, а хорошо лежать и похрюкивать от сытости и безопасности.