Иван Гагуа - Свое и чужое время

Дожидаясь ночевки, я устало слонялся по комнате, в которой по просьбе Кононова, любителя «капятка», заваривали теперь чай.

— Ты не обижайся, — сказал мне Кононов, неся на стол медовые пряники, извлеченные из портфеля. — Но грузинский чай больше напоминает махорку… — И принялся похваляться «индюшкой», которую он доставал у знакомых за переплату.

Синий, брезгливо слушая рассуждения Кононова относительно чая и «капятка», корчился от боли, придерживая пятерней болящую точку в желудке и просительно взглядывая на Стешу, возившуюся с заваркой.

— Опять, что ли, прихватило? — спросила Стеша, улавливая мольбу, на что Синий кивнул утвердительно, еще больше напуская на лицо страдальческое выражение.

— Не найдется ли у тебя керосину? — поинтересовался у Стеши Кононов, когда она, сочувственно вздохнув, отошла в сторонку, к тайнику за «лекарством» для Синего. — Опои его разом! Все одно скоро помрет…

— Подохну, — подтвердил счастливый Синий, следя глазами за Стешей, исчезнувшею за печью. — Скоро, Серега, очень уж скоро подохну!

Кононов, задумавшись, взглянул на Синего и уже без тени иронии пробормотал:

— Не вздумай здесь подыхать-то! Не хватало еще с тобой канителиться!

— А это, — досадливо вздыхая, сказал Синий, — как уж получится! Коли помру, то у Лешки адрес точный имеется. Он сообщит Дусе! Она меня здесь не оставит…

— Очень ей мертвый нужен! — возразил Кононов и, стрельнув серыми с желтизной зрачками на Лешку, вносившему к общему чаю и свою лепту в виде печенья, добавил: — Лешка знает не только твой адрес.

Разговор явно принимал нежелательный оборот с непредсказуемыми последствиями, но, к счастью, вовремя вмешалась Стеша, возвратившаяся в комнату со стаканом водки.

— Как же вас ноги-то носют с такой ненавистью друг к другу? — сказала она и, измерив взглядом каждого из нас, подошла к Синему и поднесла ему стакан под честное слово завязать с этим с завтрашнего дня навсегда.

— Держи карман шире, — перебил Стешу Кононов, сконфуженный чистосердечием женщины. — Завтра снова будет канючить.

Судорожно ухватив только что державшейся за больной живот пятерней стакан, Синий разом вылил его содержимое в рот и, ломая лицо от страдания и нечаянной радости, упоительно зажмурился, разомкнул глаза и не спеша полез на полати.

Пока он, ползая на карачках, приспосабливался на вонючем тулупе с замурзанным ворсом, Стеша поставила на кружок эмалированный чайник, и началось беспросветное чаепитие с карточной игрой в дурачка.

Сыграв несколько партий в паре с Лешкой, я отказался от дальнейшего участия, сославшись на усталость.

Смутная тревога выбивала меня из общего круга, а потому, постелившись на диване, я сразу сунулся в свежую прохладу постели и ушел в себя, перемалывая свою бесконечную думу.

Но, не найдя утешения, потихоньку погрузился в тягучий сон и во сне ощущал свое сиротство. А надо мной как рок стояла чья-то скорбная усмешка, зловещим крылом осеняя случайный ночлег. Когда отчаяние и тревога переполнили меня до краев, я был разбужен грубыми толчками беспокойного Кононова.

— Гуга, — услышал я его голос, и во тьме в насмешливом оскале зубов отчетливо сверкнули два золотых огонька.

— Что? — прошептал я, вслушиваясь в тишину со страхом за Синего, и приподнялся на локтях.

— Лютует! — радостно сообщил Кононов, повышая голос, и придвинулся ко мне, чтобы пояснить значение слова руками.

Пренебрегши невидимыми мне жестами, я спросил шепотом:

— Гришка, что ли?

— На донку рыбка попалась! — тут же отозвался и Кононов, зажимая ладонью рот, чтобы не расхохотаться. — Здорова рыба-то. Слышь, как клюет?!

И тут до меня дошло. Не зная почему, я присел в постели и тоже, как Кононов, зажал себе рот, хотя и не собирался ни говорить, ни смеяться.

Сквозь неистовый перезвон сливающихся страстей я отчетливо услышал мелодично-жалобный звон колокольчиков.

Поняв, что теперь не уснуть, я снова улегся и с головою ушел под одеяло. А Кононов, не владея собой, продолжал приговаривать:

— Видать, Лешка жереха крупного подсек!

— Спи! — сказал я в раздражении. — Чужих жерехов не считай!

— Чертяга! — подхихикивал Кононов, когда звуки колокольчиков сшиблись на самой высокой ноте, разливаясь в мелких переливах согласия. — Отчаянный, собака! — раздумчиво выдохнул чуть-чуть погодя. — Да и Стеша, видать, перец стручковый…

Уснули мы с Кононовым под утро и проспали до полудня.

В комнате, где во мраке ночи стонала людская страсть, стоял густой солнечный свет, падавший из приоткрытых на улицу окон.

Все, кроме Лешки, сидели за столом и с кислыми минами ждали Кононова — своего исцелителя.

Углядев за столом скорбно-покорные лица, Кононов спустил с постели худые цыплячьи ноги, облитые смертельной белизной, и, наливаясь иронической желчью, как можно простодушнее поинтересовался:

— Много настучали? — И, чтобы придать этим словам правдоподобие, пожаловался: — Спать не дали — все утро пробубнили на прессе!

— А ты не издевайся, Серега! — жалобно застонал дядя Ваня. — Какого там хрена пресс, голова валится с плеч!

— Во-во, это правда! — поддержал его Кононов. — Что ей на плечах-то делать? Пора поменяться местами с задом… Все одно не умеет мозговать!

Скорчившись на стуле и обхватив обеими руками живот, чуть живой сидел Синий и умоляюще глядел исподлобья на Кононова, словно грешник, просящий у всевышнего милости. Глаза его были воспалены и слезились.

— Что, сын божий, опять паскудничаешь? — как можно бодрее сказал Кононов, переведя взгляд с дяди Вани на Синего, и подпрыгнул на одной ноге. — Что это, как воронье над падалью, расселись?

— Серега, ей-богу, скоро подохну! — сипло заскулил Синий, как бы извиняясь за то, что еще не подох. — Вспомни, Серега, как я тебя отхаживал в Дорохове, когда ты с Колымы-то вернулся. Неужели запамятовал?

Насупившись, мрачно слушал Гришка Распутин неопровержимые аргументы Синего, считая унижением собственного достоинства опускаться до просьбы.

Кононов, между тем сунув и вторую ногу в штанину, теперь не спеша шнуровал ботинки, уронив светло-каштановые с примесью седины кудерьки на глаза.

Дядя Ваня встал и, нервно бухая по полу тяжелым протезом, вышел за дверь, ругаясь и делая смачные ударения на глаголах прошедшего времени.

Из-за печи показалась растрепанная Стеша, знаками подняла Синего и поманила его. А когда Синий встал и зашел за печь, оттуда послышалось характерное бульканье наливаемой жидкости, отчего в ярости вскочил и вылетел во двор Гришка Распутин.

— Позови-ка этих склеротиков! — приказал мне Кононов, встав и выпрямившись во весь рост. — Иначе побираться начнут по деревне! И вскорости снова будет нам крышка…