Юрий Андрухович - Двенадцать обручей

— Большое дело, — не сдавалась Лиля, решительно вставая с постели и порывисто застегивая бюстгальтер. — Ты Леську из тридцать второй группы в училище помнишь? Крашеная такая, ничо особенного! Так она теперь в Италии, в этой, ну такой город с водой типа как Венеция, знаешь? У нее там типа место в платном туалете — просто сидеть весь день. И получает нормально, а еще вроде мужика нашла, какого-то армяна или грека или типа того. И уметь ничо не умела, даже на сцене раздеться…

— Платный туалет? И просто сидеть? — Марлена даже ненадолго приостановила намазывание губ.

— И просто сидеть! — продолжила атаку Лиля, по давнему обычаю всех прародительниц уперев руки в бока. — Ну, там типа порядок поддерживать, жетоны продавать…

— Все равно это работа, — покачала головой упрямая Марлена.

— А у нас не работа? Не, ну ты скажи — у нас не работа? — Лиля встряхнула выбеленной гривкой, не отпуская собственных боков из собственных же рук. — Танцы называется! Бальные танцы! Не бальные, а ебальные! Знаем ихние танцы — каждому только бы полапать на халяву, а то и трахнуть на дурняк! И все бабло кидалам, а нам… Знаешь, сколько нам достается?

— А то не, — сказала Марлена.

— Ничего ты не знаешь, гуцулка дурная, — возразила Лиля. — Нам шесть с половиной процентов достается, поняла? Шесть целых, пять десятых!

— Сама ты гуцулка, — не удержалась Марлена, швыряя в Лилю пустой, к сожалению, косметичкой. — Гуцулка Ксеня [57] «Гуцулка Ксеня» — популярная песня, написанная в 1932 году Романом Савицким. ! — добавила она, чтобы допечь окончательно.

Однако Лиля на это только показала ей средний палец — жест, которому научилась от знакомого Паши из налоговой — и исчезла за дверью ванной комнаты.

— Зубы почисть! — крикнула ей вслед Марлена.

Она не видела снова показанного ей из-за двери среднего пальца, зато услыхала, как в унитаз громко спустили воду.

Юная Коломея Вороныч, или, если угодно, просто Коля, уже давно ощущала сильный голод, поэтому, так и не дождавшись ни знаков внимания, ни признаков пробуждения из комнаты стариков, самостоятельно двинулась навстречу собственному приключению. К счастью, поиски кухни не заняли много времени — прошмыгнув мимо двери с надписью ДЕФЛОРАЦИОННАЯ и почти не обратив внимания на другую дверь с надписью LASCIATE OGNI ESPERANZA [58] «Оставь надежду всяк…» (итал.) — цитата из «Божественной комедии» Данте. , она наконец оказалась в угловой кладовой, где сразу бросилась к изъеденным шашелем старым буфетам. Коле подумалось, что больше всего ей сейчас хотелось бы сырного пирога — и она тут же его нашла. Пирог был довольно свежий, кто-то уже отрезал от него несколько кусков, но большая часть на блюде еще оставалась нетронутой. Кроме того, Коле хотелось молока, но этот компонент ее желания был выслушан невнимательно, посему пришлось удовольствоваться баночкой темно-зеленого елового меда, что само по себе тоже выглядело неплохо.

Коля присела к столику перед окном и, отламывая от пирога ломоть за ломтем, макала их прямо в медовую банку. При этом она смотрела на горы за окном, на мокрую от тающего снега траву, на ветер, почти беспрерывно барахтающийся в можжевеловых зарослях. День был солнечным, а пирог с медом очень вкусным. Коля старалась не чавкать, хотя была ужасно голодной и ей нестерпимо этого хотелось. «Сырный пирог, — думала она. — Это классно, это просто кайфово!»

Однако полет ее мыслей был прерван бесцеремонным появлением в кладовой старого толстяка пана Доктора. Он вошел туда, протирая свои довоенные очки и счастливо жмурясь от солнечного света.

— Какая красота! — сказал Доктор. — Мое любезное почтение молодой панне. Хороший пирог?

Коля как раз наполнила рот сладко-густой массой, поэтому сумела отреагировать только невыразительным «угу».

— Утро и молодость, — не умолкал Доктор, усаживаясь рядом за столик. — Все, чем дышит настоящая поэзия. В вашем возрасте (он произнес моводостъ и водвасте, но было ясно, что на самом деле это слова возраст и молодость ), в вашем возрасте поэзией определяется каждое душевное движение. Вы любите поэзию?

— Да, — ответила Коля, проглотив.

— Да! — убежденно кивнул головой Доктор. — Тот период, которым вы сейчас, милая панна, имеете счастье наслаждаться, один молодой поэт когда-то назвал приветствием жизни. Вы, конечно, знаете, какого поэта я имею в виду?

Доктор взглянул на Колю чуть поверх очков, как доброжелательный экзаменатор.

— Да, — ответила Коля не совсем уверенно.

— Я знал, я знал, что вы знаете! — искренне обрадовался Доктор. — К сожалению, в последнее время наша молодежь не слишком ориентируется среди этих имен. Но вы не такая, я уверен. Ешьте, прошу вас, ешьте дальше, пирог, очевидно, очень вкусный, не говоря уж об этом чудесном горном меде! (Он сказал горьгом, но Коля все равно продолжила есть, правда, теперь уже как бы через силу.)

— Богдан-Игорь Антоныч, — заговорил профессор через мгновение, открыто любуясь ее молодым аппетитом, — был и останется в нашей памяти поэтом прежде всего весны и молодости. Поэт весеннего похмелья — так он сам о себе сказал, и лучше его не скажешь.

Коля не знала, что на это ответить, к тому же слово «похмелье» в интерпретации отчима значило для нее нечто иное, но Доктор, к счастью, вещал дальше:

— Вы, молодые, обычно не замечаете весен. Вам кажется, будто весна является чем-то настолько постоянно присутствующим в этом мире, что вы воспринимаете и принимаете ее без рефлексий. Это уже потом, значительно позднее, придет осознание, что все наши весны, как и наши лета, сочтены. «Еще смех мой звенит, еще юн я душою», — так вдруг прозревает поэт Антоныч. Прошу задуматься над этим еще. Не оно ли является начатком трагического в своей сущности открытия, что мы одарены преходящестью?

Профессор с улыбкой смотрел на Колю, отчего ей даже горный мед показался горьким медом. Она лихорадочно думала, что бы на это сказать, потому что ей стало немножко жаль старого хоббита, и наконец спросила:

— Может, хотите пирога? Тут его еще много…

— О, благодарю сердечно, — взмахнул руками Доктор, — мне нельзя сладкого. Сахарный, знаете. Когда-то я любил сладкое, особенно маковники моей тети. Но взгляните туда, за окно. Какие прекрасные горы! Какое солнце! Горы и солнце — две вещи, что дарованы нам для полнокровного наслаждения кратковременной экзистенцией. В горах, где солнце ближе, — так это сформулировал поэт Антоныч. И еще он сказал: весна как будто карусель!

Они немного помолчали. Коля сделала вид, будто тщательно пережевывает пирог. Но профессор явно не умел молчать слишком долго.

— Интересны еще и те, — заявил он через мгновение, — рационально не объяснимые образы, которые находит поэт, пиша о весне. Например, весны двенадцать обручей. Именно так: весны двенадцать обручей! Вы, милая панна, когда-нибудь считали ли до двенадцати?