Давид Шахар - Путешествие в Ур Халдейский

Под пыльными тряпками, заполнявшими каморку, замерли все медные искры и все металлические звуки, и над ними вздыбился кот. Медная посуда, украшенная рельефами, была погребена под тряпками, словно древний археологический слой роскошной и богатой столицы, залегающий под обломками жалких домов грязного и бедного городишки, а кот, выгнувшийся над ними дугой, был под стать бедуину, гнавшему своего верблюда над руинами Ура Халдейского и не умевшему оценить великолепие сокровищ, залегавших в песке под его стопами.

Подобно кругу света, все более сужавшемуся в окошке этой каморки из-за постоянно растущего и пожиравшего его от краев к центру слоя пыли, жизненный круг всего этого дома также сужался от краев стен к находившемуся в центре столу. Вокруг него были установлены заграждения из кресел, стульев и разнообразных косых досок и полок, прогибавшихся под кипами одежды, и к находящемуся в середине столу нельзя было подойти иначе, как только по узкому проходу, начинавшемуся прямо от входной двери. Казалось, что каждый предмет одежды, однажды извлеченный из своего ящика, оставался там, куда был брошен, а всякая хоть раз передвинутая вещь уже не возвращалась на свое место. И оттого казалось, что Элька была теперь целыми днями занята поисками пропавших предметов и столкновениями с вещами, забытыми много лет назад, встававшими на ее пути, словно неразборчивые воспоминания.

— Старые люди, — сказала Элька, будто в ответ на изумление, сквозившее в моем взгляде, — всегда что-то ищут: старик ищет свой кошелек, и свои очки, и книгу, которую положил на стол всего минуту назад.

И по ее взгляду было видно, что вместе с беспорядком, мешавшим ей передвигаться по дому, ее сознание путалось в неразберихе всех воспоминаний, извлеченных из дальних уголков ящиков и оставшихся там, куда были брошены, и натыкалось на образы дел и поступков, забытых много лет назад, встававших на ее пути, словно лежащие не на месте предметы.

— Но ведь вы всегда клали книги под кровать, — сказал я ей.

— Да, да! — ответила она с нетерпением в голосе. — Но сейчас там живет рыженькая Ципи. Знаешь, рыженькая Ципи умнее всех, она точно знает, куда я собираюсь пойти, и прежде чем я успеваю обернуться, она уже там. Когда мне, например, надо что-то сшить, Ципи тут же прыгает и усаживается на швейной машинке раньше, чем я сделаю шаг в ту сторону. И все время, что я работаю, она сидит и охраняет меня от всех прочих, не давая им морочить мне голову. Особенно она следит за черненькой Бэллой. Эта маленькая хитрюга хочет, чтобы я целый день играла только с ней, особенно когда я занята. Она ко мне всячески ластится, подлизывается и устраивает разные номера именно во время шитья, тянет за нитки, заворачивается в материю и просто садится мне на голову. Если бы не Цип, которая ставит ее на место и отгоняет от меня, я бы точно не смогла даже приготовить обед.

— Рыженькая Цип! Черненькая Бэлла! — воскликнула вслед ей Этель, изобразив гримасу презрения, а мне сказала: — А ты не обращай внимания на все ее глупости. Словно не хватало мне все эти годы излечения рака и «того человека», так теперь она решила травить мне душу своей рыженькой Цип, которая разбирается в лечении рака лучше всех профессоров на свете!

Элька кивнула мне и подмигнула с улыбкой, подтверждая, что так оно и есть, хоть Этель с этим и не согласна, и добавила:

— Это вопрос обоняния. Верное обоняние спасет нас всех.

— Обоняние! Обоняние! — повторила Элька и бросилась зажимать ей рот.

— Вместо того чтобы зажимать мне рот, беги сделай мальчику какао! — сказала ей Элька и сама подошла к буфету, чтобы поискать там какое-нибудь угощение для меня. Отвлекшись от проблемы поисков книги «Авраам», за которой я пришел, они избавились от угнетенного состояния и со всеми спорами и препирательствами между собой стали выражать громогласное ликование, как в былые дни, и, радуясь моему приходу, развлекать меня. За тридцать лет, прошедших с тех пор, не много запомнилось мне домов, встречавших незваного гостя с такой радостью. Когда Этель занялась приготовлением для меня питья, обнаружилось, что какао в пачке кончилось, и она тут же крикнула с кухни:

— Элька, беги в лавку покупать какао!

И Элька, к моему изумлению, повиновалась ее приказу без всяких возражений. Она поспешила в лавку своими мелкими шажками не потому, что, прекратив занятия искусством медных рельефов, лишилась руководящего статуса, а как раз из-за возросшей зависимости Этели от нее. Со времени появления рыженькой Цип, которой предстояло спасти нас всех своим обонянием, и черненькой Бэллы, маленькой подлизы, и всех их разноцветных товарок, Этель постепенно совсем перестала выходить одна, в том числе и за покупками. Со всем своим стремлением всюду ходить с Элькой и со всей горечью обиды, возникавшей всякий раз, когда та решала оставить ее дома, ей не хотелось выходить одной, и именно Элька пошла покупать какао, а Этель сварила его и подала на стол.

Чтобы доказать мне, что она достойна всех тех похвал, которые расточала ей Элька, рыженькая Цип выскочила из-под кровати, в два прыжка оказалась раньше всех у стола и уселась на покрытый рельефами медный поднос (это был единственный заметный в доме предмет, украшенный рельефами, все остальные, сброшенные в кучу в каморке, были погребены под грудой тряпок), предназначенный, вероятно, для бисквитов, которые Элька купила вместе с какао. Кошка расселась на подносе, обвив лапки хвостом, и, умея читать Элькины мысли и предвидеть будущее, обратила взор к кульку, бисквитам из которого предстояло посыпаться прямо ей в рот.

— Убирайся-ка отсюда, наглая проныра! — возмутилась Этель и резко заявила Эльке: — Это все из-за тебя. Ты так балуешь ее, что она позволяет себе садиться нам всем на голову. Посмотри — она уже загадила этот прекрасный поднос!

— Прекрасный, прекрасный поднос, — презрительно пробормотала Элька в ответ на возмущение сестры и устремила испытующий взгляд на поднос.

— Он и вправду прекрасный, — сказал я Эльке и хотел добавить, как мне жалко всей ее чудной посуды, погребенной под драными тряпками, служащими постелью кошкам, и как жаль, что она перестала создавать эти замечательные изделия, но проглотил свои слова, почувствовав, что упоминание об этом может разжечь в ней вспышку негодования. Она и так была раздражена словами сестры.

— Поднос прекрасный, — ответила она мне. — Но ведь Цип гораздо прекраснее, а что еще важнее, Цип — живая душа. Прекрасный поднос ничегошеньки не чувствует, а прекрасной Цип больно, когда злые мальчишки, ублюдки этого святоши, который побирается по всему свету, кидают в нее камнями и мучают ее. И если я о ней не позабочусь — то кто о ней позаботится?