Давид Шахар - Путешествие в Ур Халдейский

— А теперь, прежде чем ты начнешь вскрывать банку с ананасом, беги в уборную! Ведь она все еще способна, — добавила она, обращаясь к библиотекарю, — написать в штанишки от смеха!

За морщинками смеха просвечивала тревога, поселившаяся в крови Эльки более пятидесяти лет назад, в ту пору, когда она осиротела и стала заботиться о своей младшей сестричке-сиротке Этель. И так же, как эти пятьдесят лет, износившие тело, не приглушили звук струны, потрясавший ее душу внезапно, в разгаре игры и веселья, не смогли они приглушить жгучее чувство внезапной обиды в душе малолетней Этель, обиды, проглядывавшей во всей своей первоначальной наивности сквозь пористую ткань увядшего лица, которое было старше нее на пятьдесят лет. Глаза Этель, большие, мягкие, обратились вниз, а рот искривился в плаксивой гримасе. Она повернула голову в сторону и, сумев проглотить слезу, отвесила своей сестре полную меру гнева:

— Ты сама писаешь в штанишки! Беги скорее в уборную, пока не обмочилась!

— Я и впрямь побегу в уборную, — сразу же ответила ей тетушка Элька, встав и бросая победные взгляды по сторонам. — А ты тем временем открой-ка баночку ананасов!

— Не открою. Ты и открывай. Что ты думаешь, я твоя прислужница? Тебе недостаточно, что я всю дорогу тащила эту тяжелую корзинку?

На самом деле Элька всегда была готова помочь, однако Этель почему-то отказывалась, а когда Срулик хотел узнать причину, она сердито отвечала:

— Ей ничего нельзя доверить. Она может совсем потерять голову по дороге и посеять все, что ей дали.

На миг показалось, что словесная перепалка перерастает в ссору между двумя сестрами, пока Этель неожиданно не поднялась, прижав ко рту сложенную трубочкой руку, и не затрубила: «Пра-пра-папам! Прапам-прапам-прапам!» — и вслед за этим, словно солдат, марширующий за своим командиром на счет «ать-два», не вышла за Элькой уборную.

Отнюдь не всегда выход в уборную заканчивался взрывами смеха. Иногда стоило лишь одной из сестер тихонько удалиться, как другая успевала наябедничать на нее Срулику, который, при всем старании защитить обвиняемую в ее отсутствие, обнаруживал полное понимание позиции жалобщицы. Он не раз говорил мне, что, в сущности, не только понимает, но и в точности чувствует все происходящее в глубине души каждой из них, так как подобное происходило и с ним самим. На своей шкуре переживал он внезапный спазм тревоги тетушки Эльки и сам же бывал ошпарен жгучим стыдом тетушки Этель. Ведь точно в таком же положении, что и тетушка Этель, оказывался он всякий раз, когда его отец, тот самый ветрогон, очнувшись вдруг от дум о святой архитектуре, заявлял ему в присутствии всех друзей:

— Да, прежде чем вы отправитесь гулять на гору Ирода, не забудь сходить в уборную и взять с собой свитер.

Что же касается внезапной тревоги, то с тех пор, как его отец исчез из дома, она охватывает его почти ежедневно и как раз в те часы, когда он освобождается от забот и идет развеяться в кафе «Гат» или поиграть в шахматы с Гордоном. Внезапно, в сладостный миг передвижения фигуры в несущем Гордону мат маневре, его сердце сжимается в клещах беспокойства за больную мать, в одиночестве лежащую дома. В воображении своем он уже видит, как его мать спотыкается и падает, пытаясь добраться до кухни и приготовить стакан чая. И вот она в изнеможении растянулась на полу, не в состоянии подняться, в то время как дорогой ее сынок беззаботно сидит себе на мягком сиденье кафе «Гат», пользуется услугами официантов и всецело отдается шахматной партии со служащим английской полиции. И та же самая тревога заставляла его не раз оскорблять ее на людях, в присутствии именно тех, перед кем она особенно старалась скрыть произошедшее. И действительно, тот, кто не знал и не слишком следил за нею, не мог бы вообразить, что эта ухоженная женщина (заболев, она стала еще тщательнее следить за своей внешностью) время от времени теряет власть над своими ногами. Заметив испуганное дрожание ее век, наморщенный лоб, он вскакивал и говорил ей:

— Пойдем, мама, я помогу тебе дойти до кухни.

И это в присутствии посторонних. А однажды, когда в дверях появилась долговязая фигура Длинного Хаима [1] В оригинале обыгрывается значение имени Хаим — жизнь. Длинный Хаим — буквально: Долгая Жизнь. — Здесь и далее примеч. перев. , сказал:

— Не трудись выходить. Я принесу сюда горшок.

Этого оскорбления она ему не забыла, хотя Длинный Хаим, заглянувший по поводу нового изобретения, пришедшего ему в голову, вообще не слышал возгласа Срулика.

Поскольку обе тетушки вернулись из уборной в добром расположении духа и уселись за стол, мы приступили к десерту, состоявшему из банки с ананасами. На полдниках, которые тетушки устраивали в читальном зале, ананасы, особенно любимые Элькой, служили завершением трапезы, а прочая снедь, остававшаяся в глубокой плетеной корзине, вручалась Срулику, «чтобы кушал и был здоров». Всеми посылками, приходившими к ним из Америки раз в два-три месяца, они поровну делились с племянником, а так как в них содержались не только консервные банки, пачки чая и кофе и плитки шоколада, но и поношенные наряды, они брали себе женскую одежду и отдавали ему мужские костюмы, которые он засовывал вместе с консервами в нижнее отделение стенного шкафа, находившегося за его стулом. Вспомнив, что ему нужна новая одежда, библиотекарь шарил в ящике, вытаскивал из него нечто мятое и бежал к своему другу Антигену-портному для «примерки и подгонки». Эта «подгонка» всегда, без исключения, означала для Антигена необходимость подрубить, подкоротить и заузить каждый костюм, каждый пиджак и каждую пару брюк, и в итоге всех примерок и подгонок библиотекарь всякий раз, когда я встречал его в дни моего детства, казался мне вышагивающим по диагонали, выпячивая одно плечо вперед и отставляя одну ногу назад, словно прокладывая себе дорогу в плотной толпе, видимой лишь ему одному.

Я уже рассказывал в другом месте [2] В книге «Лето на улице Пророков». , что, столкнувшись с ним спустя тридцать лет, был потрясен видом его великолепного костюма, сшитого по мерке из наилучшей английской ткани. В последние годы жизни он выглядел не только более ухоженным, нарядным и отутюженным, но и более энергичным и основательным, нежели во цвете лет, в расцвете сил, в середине жизненного пути, представлявшегося ему тупиком, завершавшимся библиотечной могилой.

В те годы он казался съезжающим на сторону не только из-за косых «подгонок» Антигена, но из-за собственного нетерпения, усиливавшегося от примерки к примерке, пока он не заявлял:

— Все в порядке, костюм в полном порядке, кончай его кромсать и начинай уже шить, черт возьми, потому что больше я на примерку не приду.