Гера Фотич - Умереть в раю [СИ]

Из кухни вышла его дочь с полотенцем в руках. Дочь? Скорее, молодая женщина с её лицом, знакомым по монитору, и с темными на прямой пробор распущенными волосами до плеч.

А ведь за прошедшие пятнадцать лет он не видел ее волос — всегда были убраны на затылок. Красивое платье с рюшами трансформировалось в синие джинсы и розовую футболку с большим пурпурным сердцем на груди. Оно делало облик дочери трогательным и совершенно беззащитным, словно давало возможность заглянуть внутрь.

Голова Валерии показалась Василию непомерно большой, а маленькое стройное немного сутулое тело напоминало усыхающую от времени старушку. Голосом дочери она сказала:

— Что замер, не узнал?

— Я думал, ты ходишь в платьях… — нечаянно вырвалось.

Валерия улыбнулась, медленно подходя и вытирая руки о полотенце. Она в свою очередь рассматривала старого отца.

— Здесь их никто не носит, — закинув полотенце на шею, мягко положила ладони ему на плечи, — это я для вас с матерью старалась. Она же любит!

— Да, да… — подтвердил Василий. При упоминании жены ощутил горечь в горле, от необходимости лгать прямо сейчас, при первой встрече с дочерью. Ложь во спасение? Бог весть… И оттого, что дочь была похожа на нее в молодости. Те же густые волосы, брови, разрез глаз — тоже будут слушать его ложь.

Он словно окаменел от этой мысли и продолжал рассеянно стоять. Дочка заметила этот наплыв скорби и боясь, что отец расстроится еще сильнее, затормошила его:

— Ну, что ты пап? Чего скуксился? Все хорошо! Пойдем! — потянула отца за локоть. — Налить тебе чего-нибудь крепкого с дороги? Ой, а что это у тебя? Глядя на игрушку, она рассмеялась:

— Ты забыл, сколько Даниилу лет? — ласково приникла, чтобы не обиделся.

Он увидел близко ее дрябловатую, покрытую мурашками странно тонкую загорелую шею. Множество пигментных пятен на лбу и скулах. Лицо дочери было словно сшито из лоскутков плохо подобранных по цвету оттенков. Детская голубизна глаз потемнела, словно насытилась многолетней выдержкой, и теперь сочилась тихой темно-синей мудростью и пониманием.

— Это не ему. Не Даниле…

Дочка застыла в недоумении. Но тут ее осенило:

— Ой, о боже, не уж-то мой мишка? — воскликнула Валерия, — Тот самый! Я о нём и думать забыла! Как его моль не съела?! Охватив шею отца оголенными руками, она прижалась к нему, перекрывая распущенными волосами дыхание.

— Мать уберегла, — тихо сказал он. Обнял горячее худощавое тело совершенно незнакомой молодой женщины, и его окутало цветочным ароматом духов. И от ощущения доступности молодой женской плоти, собственной безнаказанности, отсутствия стыда ему стало не по себе. Возникло желание отстраниться и вздохнуть.

Но потому, как всецело было ее объятье, искренне, без жеманства, без какой либо чувственности или похотливости, с тем детским задором, с которым угловатым подростком она с разбегу вешалась отцу на шею, всецело доверяя ему свое тело. Словно весенний росток виноградной лозы, обвивающий многолетний заскорузлый питающий ствол, принимая ласку и заботу. Он ощутил в ней нечто свое, кровное, что так долго было недоступно и заставляло его страдать. С облегчением окунулся в тихую глубокую радость долгожданного единения, пришедшего душевного спокойствия с твердой уверенностью и потаенной надеждой.

Он держал на руках эту маленькую женщину, словно невесомую бабочку, выглядывающую из кокона детского одеяла. Малышку, которая сама ещё не задумывалась о своём превращении. Жила всеобщей любовью, вниманием и переменчивыми поступками, зависящими от настроения. Выражала свои желания незамысловато, десятком неразборчивых слов, которые родители выучили наизусть и повторяли за ней, с нетерпением ожидая новых звукосочетаний.

Но сейчас она будто дремала, едва шевеля пухлыми пальчиками. Поглаживала ушки серого медвежонка, чья круглая голова покоилась в её детских ладошках. И вся она словно нераспустившийся розовый бутон, пылала в окружении накрахмаленной белизны пододеяльника. Чуть приоткрытые полные губки что-то шептали на своем тарабарском языке — быть может, баюкали любимую игрушку, без которой она теперь никогда не засыпала.

— Где ваши доктора? Где? — громким шепотом, чтобы не потревожить малышку, спрашивал Василий у толстой насупившейся медсестры, дежурившей в приёмном покое.

Та раскорячилась на стуле. Толстые ноги — в коричневых чулках с кружевами, напоминающими узоры, проточенные короедом в сердцевине сосны. Водит пальцем по раскрытому на коленях журналу, отыскивая нужную строчку. К уху прижата телефонная трубка. Сквозь пластик слышатся звуки Канкана. Осветленные волосы стянуты резинкой в пучок на затылке. Очки с пластмассовыми дужками опираются на самый кончик острого кукольного носика. Полы белого халата не первой свежести едва стягиваются на большом животе, цепляются половинками разноцветных пуговиц за надшитые сверху петельки из фиолетовой тесьмы.

— Сегодня воскресенье, — возмущенно шевелит крыльями ноздрей. Наклонила голову ещё ниже, будто нашла важную строчку.

— Гдееее доооктор? — Василий старался голосом просверлить панцирь равнодушия.

Чувствовал, как вспенивается ненависть ко всему. К пожилому щуплому охраннику в фуражке железнодорожника, который, недовольно бурча, прикрыл уличную дверь. Отошел поставить алюминиевый чайник на электрическую плитку. К этой дежурной тетке с журналом, сопящей под нос ругательства. К инвалидным креслам слева от стойки регистрации. К металлической каталке, перегородившей подход к лифту. К мерцающему свету дневных ламп. К серым облупившимся стенам, отдающим подвальной сыростью. Даже к жене, прильнувшей сзади к его спине и бессильно положившей руки ему на плечи.

— Идет, — спокойно произнесла медсестра, не поднимая головы, словно вычитала это слово в открытом журнале. Затем, как бы рассуждая сама с собой, добавила: — Он один, а вас много…

Василий повернул голову к жене. Хотел сказать ей что-то ободряющее. Но понял, что не сможет удержать клокочущее внутри пламя. Промолчал, стиснув зубы. Чувствовал ее лицо, уткнувшееся между лопатками. Чувствовал, как беззвучно текут слезы, пронизывая его тонкую футболку. Как горячий воздух толкает в спину, когда она, чуть отстраняясь, выдыхает после глубокого горького вздоха.

Вдруг подумал, что по забывчивости заправил футболку в спортивные брюки. Что жене никогда не нравилось, и она всегда из-за этого ворчала. Но сейчас молчала — это было теперь неважно. Значит, многое из того, что она раньше говорила, просила, можно вообще опустить. Делать только то, что необходимо. Но разве можно знать, что на самом деле наиболее существенно, пока не произойдет нечто трагичное. После чего перестаёшь придавать значение всему остальному. А когда проходит, тебя снова грузят ненужными условностями, обязанностями, просьбами. И снова ждать, ждать, ждать — пока случится нечто…