Анри Фроман-Мёрис - Политическое воспитание

На следующий же день он узнал, из какого небытия вернулась к нему мать. Доктор, которого Шарль вызвал после событий прошедшей ночи, только что уехал, так и не сумев определить их причину, ибо физическое состояние больной оставалось прежним. Шарль устроился с книгой в кресле у окна, но не читал. Погода портилась. С побережья дул сильный ветер, как часто бывает в этой местности в начале августа. Над прудом беспорядочно носились птицы, верхушки тополей на берегу гнулись под порывами ветра. Высоко-высоко пролетели утки. Было приятно помолчать. Г-жа де Ла Виль Элу отдыхала в шезлонге, глаза ее были открыты, и по ее неподвижному лицу Шарль видел, что она размышляет. Не желая оставлять мать наедине с мрачными мыслями, он осторожно подошел к ней. «О чем ты думаешь? — Она серьезно и грустно взглянула на него. — Садись сюда, — сказала она, подвинувшись, — рядом со мной. Дай мне руку».

Мать все хорошо обдумала, спрашивая себя, как ей поступить, но теперь решение принято. Она не знает, что ее ждет в будущем. Шарль — мальчик мужественный. Даже если она выживет, даже если врачам удастся вылечить ее, она должна именно теперь дать Шарлю все, что может, помочь ему понять окружающий мир. Война кончилась, и теперь он вступает в жизнь. С некоторыми ее сторонами он уже столкнулся. Она уверена, что это навсегда оставило на нем отпечаток, что есть вещи, которые он не забудет. Она сама многому научилась за годы войны. Раньше она была пустенькой девушкой, пустенькой молодой женщиной с куриными мозгами (о, с какой очаровательной и лукавой улыбкой она это сказала!). Но благодаря войне она возмужала, благодаря риску, ответственности, испытаниям. Она ощущает себя другим человеком, в какой-то мере более настоящим. Особенно ее печалит не то, что она больна, а то, что теперь она не сможет применить все, чему научилась, что она может умереть именно в тот момент, когда, как ей кажется, она начала понимать, как надо жить. Именно теперь она чувствует, что способна ориентироваться в жизни, отличить главное от второстепенного, подлинные ценности, которые надо защищать изо всех сил, от ценностей мнимых. (Она говорила очень медленно, часто замолкала, чтобы передохнуть, но продолжала всякий раз там, где остановилась.) Она хочет, чтобы Шарль знал, что она ни о чем не жалеет. Он никоим образом не должен думать, что, если бы пришлось начать все сначала, она поступила бы иначе. Она убеждена, что и его отец умер с таким же чувством. Да и сам Шарль не должен ни о чем жалеть. В глубине души она счастлива, что сделала хоть эту малость. С первого же дня в лагере и в других местах именно это ее и поддерживало. Ей повезло, что даже в самые тяжкие минуты она чувствовала свою правоту (на сей раз она замолчала так надолго, что Шарль подумал, будто ей больше нечего сказать. И когда она заговорила снова, по первым ее словам он решил было, что теперь она хочет поговорить о чем-то другом). «Сегодня ночью я тебя испугала. Прости меня. Не надо беспокоиться. Мне не было хуже, чем обычно, я не мучилась сильнее, чем всегда. Ты решил пригласить врача. Но бедняги доктора ничем не могут помочь в подобных случаях. Я напугала тебя, мой милый Шарль, еще раз прости меня. Я привлекла к себе ненужное внимание и страдаю от этого, поверь. Но я ничего не могла с собой поделать. Надо, чтобы ты понял. Именно об этом я и думала, прежде чем поговорить с тобой. Посмотри на меня, Шарль, мальчик мой». (В глазах матери он прочел обращенную к нему мольбу.) «То, что я собираюсь тебе сейчас сказать, я скажу вовсе не для того, чтобы ты жалел меня, ни в коем случае. Я просто не хочу скрывать от тебя то, что ты должен знать. Послушай меня. Сегодня ночью мне стало страшно, потому что я вновь пережила то, что случилось со мной в первые дни после ареста. Пытки...»

Шарль не выдержал. Он бросился к матери, обнял ее, и ей пришлось утешать его, как ребенка, своего ребенка. Она говорила с ним тихо, ласково, нежно. Да, немцы пытали ее — несомненно, это было гестапо, — чтобы заставить ее говорить, чтобы она назвала им имена. Допросов было несколько, она не помнит сколько, по крайней мере три, она была в таком состоянии, что почти ничего не соображала. Она бы, конечно, в конце концов сказала им все, чего они добивались, каждый раз она этого боялась. Или умерла бы, она предпочла бы умереть. Она так и не узнала, почему они перестали мучить ее, о ней словно забыли, ее даже лечили, и, когда ее депортировали в Германию, она немного пришла в себя, это и помогло ей выжить. Но она хотела, чтобы Шарль знал: еще и сегодня существуют пытки. Пытка оказалась принадлежностью не только средневековья, люди, европейцы, называющие себя цивилизованными, возможно крещеные, оказались способны пытать. Мир, где существуют пытки, — невыносим. Можно спорить обо всем, только не о пытках. Даже по отношению к злейшему врагу, даже с целью вырвать у него жизненно важный секрет, даже для обеспечения победы своей страны, родины, веры — пытки недопустимы. Надо, чтобы Шарль и молодые люди, на плечи которых ляжет ответственность за будущее, избавили мир от этого ужаса. Неприятие пытки отличает человека от животного. Звери мучают друг друга, но они этого не понимают, они не отвечают за свои действия. Люди же несут ответственность не только за самих себя, они в ответе и за других. Жертвы отвечают за палачей. Появление еще одного палача, где бы в мире оно ни произошло, — наше общее поражение. Именно это она хотела сказать Шарлю, и если ей удалось убедить его, значит, все, что она вынесла, — не напрасно.

Когда Шарль вышел от нее, был уже вечер. Он спустился во двор, пересек его и направился к большой аллее. Он знал теперь, что мать умрет, она никогда бы не стала так говорить с ним, никогда не решилась бы открыть ему глубины своего существа, оставить ему своего рода завещание, если бы не чувствовала, что жизнь скоро покинет ее. Круг замыкался. Всякий раз, как он шел по этой аллее после возвращения в Ла-Виль-Элу, он вспоминал день, когда, уехав из Сен-Л. на велосипеде, чтобы открыть тайну исчезновения родителей, был арестован немецким солдатом, который отвел его к командиру. Обычно он всегда останавливался в том месте, где аллея делала поворот, следуя за изгибом лужайки, находившейся перед домом. Именно здесь для него все началось, здесь все завязалось, здесь он столкнулся с войной и благодаря этому столкновению познал самого себя. Первое лето вновь обретенной мирной жизни, первое лето свободной страны. В конце аллеи солнце медленно садилось, погружаясь в облака. Жатва еще не началась. «Когда закончится жатва, Гитлер начнет войну». Он слышал это как-то в детстве. И Гитлер начал войну, и были убиты миллионы людей, поглощены целые армии, и народ в отчаянии бежал из разрушенных городов, из сожженных деревень. Веками считавшиеся неизменными границы допустимого были перейдены, разрушения и пережитый ужас оказались ни с чем несравнимы. Он чувствовал, что мать возложила на него миссию, он не знал какую, но понимал: она не хотела умирать понапрасну, она хотела передать ему свои страдания, чтобы он не забывал, чтобы он нес их в себе. «Войны, — сказала она, — никогда не прекратятся, я не настолько наивна, чтобы в это поверить. Мы с твоим отцом пережили две войны. Было бы удивительно, если бы тебе, учитывая нынешнее состояние мира, не довелось увидеть третью. Но я, несомненно, удивлю тебя. Над этим у меня тоже было время подумать. Война, быть может, — не самое главное. Если б на земле были только войны, это было бы, наверное, не так страшно. Самое страшное может случиться как в мирное, так и в военное время. Самое страшное — когда каждый из нас отступает перед Злом».