Анри Фроман-Мёрис - Политическое воспитание

Шарль мог бы спуститься, чтобы встретить посетителя у подножия маленькой лестницы, которая вела в канцелярию, но он предпочел послать секретаршу, а сам остался на лестничной площадке. Человек, остановившийся перед ним, был высокого роста, на голову выше Шарля. В очках. Одет он был в длинное зимнее пальто, меховой воротник и шапка были еще покрыты хлопьями снега. Поднимаясь, он опирался на трость, и Шарль заметил, что гость слегка прихрамывает.

— Господин де Ла Виль Элу? — спросил он, остановившись и снимая головной убор.

— Он самый, — ответил Шарль, протягивая руку.

— Зигмунд фон Хартов, — сказал посетитель, представляясь и пожимая протянутую ему руку.

«В первый раз я пожимаю руку немцу», — подумал Шарль.

Проведя Хартова в гардероб, он помог ему снять пальто, потом, распахнув перед ним двери, провел в кабинет и предложил сесть. Вежливо поздравил гостя с прибытием. В посольстве Франции с радостью встретили открытие в Москве посольства Федеративной Республики Германии, друга и союзника. Посол и некоторые сотрудники уже имели удовольствие познакомиться с немецкими коллегами, но ему пока не представилась подобная возможность (он нарочно избежал слова «удовольствие»), поэтому он рад, что г-н советник фон Хартов выразил желание встретиться с ним, хотя и задавался вопросом, добавил Шарль с улыбкой, чему он, второй секретарь, обязан такой честью.

— Господин де Ла Виль Элу, наше знакомство — честь для меня. И я говорю так не из вежливости, поверьте. — Хартов говорил по-французски медленно, но более чем прилично, Шарль это сразу отметил. — Я приехал в Москву три недели тому назад, как раз перед Рождеством. Но прежде чем попросить вас о встрече, хотел удостовериться, что не ошибаюсь.

— Что не ошибаетесь? — удивленно спросил Шарль. — А в чем вы могли ошибиться?

Шарль вдруг почувствовал себя неловко. Он полагал, что немецкий дипломат пришел к нему с профессиональным визитом, чтобы, быть может, обменяться точками зрения по поводу Советского Союза, но разговор сразу принял частный оборот. Лицо Хартова было удивительно серьезно для беседы, которая должна была бы носить непринужденный характер. Положив обе руки на колени, не двигаясь, он пристально смотрел на Шарля с такой напряженностью, что тот начал испытывать крайнее неудобство.

— Повторяю, я хотел удостовериться, что не ошибаюсь. То есть что он — это вы. Поэтому, прошу вас, извините меня.

Все более волнуясь, Шарль увидел, как Хартов сунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил оттуда фотографию и протянул ему. Шарль взял ее, взглянул и закрыл глаза, чтобы подавить дрожь, поднявшуюся из самых глубин его существа. На фотографии, снятой наверху большой лестницы в Ла-Виль-Элу, он увидел немецкого офицера, к которому его привели в тот день, когда он приехал на велосипеде из Сен-Л. Долго, медленно он водил рукой по лбу, по волосам, не в силах поднять голову, спрашивая себя зачем. Зачем этот немец явился к нему в кабинет, зачем показывает фотографию, причинявшую ему такую боль, зачем провоцирует его, зачем будит в нем страшную муку? Он поднял голову, взглянул на своего посетителя и только тогда все понял. Хартов снял очки.

— Это были вы? — спросил Шарль, почти уверенный в ответе.

— Это был я, — сказал Хартов.

Шарль смотрел то на фотографию, то на Хартова. Конечно, он не узнал его из-за очков и еще потому, что тот был в гражданском. А так война почти не изменила черт его лица. «Я должен его ненавидеть?» — спросил себя Шарль.

Словно отвечая ему, Зигмунд фон Хартов встал, опираясь на трость, и, стоя перед Шарлем, сказал очень тихим, слегка дрожавшим от волнения голосом:

— Я обращаюсь не к сотруднику посольства Франции, не к французскому коллеге. Я обращаюсь к графу Шарлю де Ла Виль Элу, которого привели ко мне однажды в февральское воскресенье 1943 года, когда я занимал его дом после ареста его родителей. Я прошу вас сказать мне искренне — может быть, мое присутствие для вас невыносимо и вы хотите, чтобы я ушел. Я хочу, чтобы вы знали, граф де Ла Виль Элу, — я не буду оскорблен, если вы попросите меня оставить вас.

Шарль встал и, пристально взглянув на Хартова, вдруг протянул ему руку, которую тот быстро и крепко пожал.

Они не сели, и Шарль, будучи не в состоянии продолжать разговор, подошел к окну. Во дворе рабочие посольства расчищали снег. Они подгребали его длинными деревянными лопатами к подножию стены. Все засыпавший, бесконечно падавший снег казался огромной белой гробницей, и если не остеречься, то незаметно, в тишине и успокоении, в забытьи вас могла завлечь туда смерть. На мгновенье Шарль представил, что снег падает на Ла-Виль-Элу, ложится вдоль стен, засыпает ступеньку за ступенькой лестницу, поднимаясь все выше и выше, до тех пор, пока немецкий офицер, стоящий на террасе, словно каменная статуя, не исчезает, погребенный и уничтоженный.

Хартов не двигался, но по-прежнему был здесь. Повернувшись к нему, Шарль предложил ему выйти и немного прогуляться. Снег перестал. Почему бы им не пройтись по парку Горького?

Только войдя в парк, в это время довольно пустынный, они заговорили снова. Они прогуляли больше часа, время от времени их обгоняли молча скользившие мимо лыжники, порой они останавливались, чтобы посмотреть на конькобежцев, мчавшихся по залитым льдом дорожкам. Под серым, низким небом вокруг деревьев кружились с карканьем тяжелые вороны. Безветренная погода делала прогулку приятной, они шли быстрым шагом, постепенно узнавая друг друга, побуждаемые к откровенному разговору взаимной искренностью.

— Разве не поразительно, — сказал Хартов, — что мы встретились в Москве? В начале зимы 41-го я верил, что мы войдем в Москву. Мы дошли до нее одним броском, требовалось еще одно маленькое усилие, чтобы войти в город, как Наполеон. И вдруг машина остановилась.

— К счастью, — сказал Шарль.

— Это я понял позже. В тот момент ощущение неудачи было сильнее всего.

— К счастью, — повторил Шарль. — А я, я всегда верил. С отцом мы втыкали в карту маленькие флажки.

— Знаю. Я нашел их там, где вы их оставили.

— И что вы с ними сделали? Выбросили?

— Нет, знаете, я стал продолжать. И могу сказать, что со мной произошла очень важная, очень любопытная вещь. Каждый день, передвигая по карте флажки, я пытался представить, что думали французы, жившие в доме, который я занимал теперь с моими офицерами, когда немецкие флажки — черные, не так ли? — продвигались на Восток, а потом отступали на Запад. Я думал, я много думал в кабинете вашего отца.

Он находился на земле Франции, среди французов, к которым никогда не испытывал особой враждебности. И все чаще задавался вопросом, зачем он здесь, каков смысл этой войны, этих побед, по какому праву он живет в чужом доме и ради чего. Он чувствовал, что безумие, в которое Гитлер вверг Германию, — не судьба Германии. Судьба Германии открылась ему в кабинете в Ла-Виль-Элу, когда он передвигал флажки. Он понял, что, если черные флажки будут отступать все дальше на Запад, а красные — все время продвигаться вперед, Францию тоже захлестнет. Тогда он боялся, что Гитлер будет упорствовать в войне на Востоке, что Германия истощит в ней все силы, боялся, что англичане и американцы ничего не предпримут на Западе и что русские в конце концов победят. Придет день, когда на карте больше не будет черных флажков, а вся Европа покроется красными флажками. Именно в эти часы, тревожные часы ему пришла в голову мысль, что единственный способ избежать этого — избавиться от Гитлера и заключить мир. Тогда он начал очень осторожно прощупывать почву, как-нибудь он обо всем расскажет подробно, но сейчас надо сказать только одно, «и сказать вам, Шарль де Ла Виль Элу». Если он стал участником сопротивления внутри Германии, если ему удалось войти в группу офицеров, организовавших заговор против Гитлера с целью его убийства, отправная точка проделанного им пути находилась в Ла-Виль-Элу. Там он понял, что судьба Германии неотделима от судьбы Франции. На протяжении целого века все несчастья происходили из-за проклятых войн между двумя странами. Возможно, они были неизбежны, возможно, несмотря на всю их нелепость и бессмысленность, предотвратить их было нельзя: Бисмарк, немецкое единство, Эльзас-Лотарингия, Версальский договор, надо было пройти через эту адскую цепочку. Но в Ла-Виль-Элу он понял, что ее надо разорвать.