Анри Фроман-Мёрис - Политическое воспитание

Шарль в течение трех дней не пытался увидеться с Жаном, а тот со своей стороны не показывался. На четвертый день, ближе к вечеру, Шарль направился к лесному домику. Дверь была закрыта, внутри — темно. Он напрасно прождал до восьми часов вечера, усевшись на скамейке перед домом. На следующий день он осторожно расспросил в деревне, видели ли там Жана. Выяснилось, что уже несколько дней он туда не показывался. Шарль пришел к выводу, что Жан уехал на следующий, день после обеда в Ла-Виль-Элу. Прошло еще два дня. Шарлю позвонил Дом Робер, настоятель Сизенского аббатства. Это был все тот же отец-настоятель, которого Шарль знавал в годы войны. Он явно приближался к семидесяти годам, но был еще крепок. Слава его росла, и имя Сизена становилось все более и более известным. Многочисленных посетителей аббатства привлекала сюда не возможность поприсутствовать на службах, где пышность литургии соперничала бы с совершенством пения, как это бывало в других местах. Приходили сюда не потому, что здесь царили молчание траппистов или суровые, умерщвляющие плоть уставы других орденов. В Сизене в центре был человек, это был очаг веры, источник духовной жизни, и, в сущности, никто не мог сказать, чем он питался, но к нему тянулись, быть может даже точно не зная почему, просто надеясь после посещения аббатства приобрести большую основательность, более глубокие представления о жизни. Дом Робер, и в этом, несомненно, была его сила, никого и никогда не пытался обратить в свою веру. Просто слова его шли от самого сердца, и каждый это чувствовал.

Шарль не переставал более или менее регулярно навещать его, и между ними, несмотря на разницу в возрасте, установились отношения уважения и привязанности. Но между тем инициатива их встреч всегда принадлежала Шарлю. Поэтому он был очень удивлен, когда Дом Робер сам позвонил ему и спросил, не может ли Шарль заехать повидать его.

— У меня был один близкий вам человек, и я хотел бы поговорить с вами об этом. Я могу назвать вам его имя, может, вы и сами догадались.

Шарль не подумал о Жане — потом он спрашивал себя почему — и решил, что отец-настоятель имеет в виду кого-нибудь из деревни, одного из его работников или фермеров. Но когда тот сказал, что речь идет о Жане Фуршоне, удивление Шарля переросло в настоящую тревогу.

— Что-нибудь серьезное? — спросил он.

— Я все объясню вам, — только и ответил Дом Робер.

Шарль пообещал приехать в аббатство во второй половине дня, после заседания муниципального совета, на котором должен был присутствовать, так как был избран туда на последних выборах.

Он приехал в Сизен только после пяти часов и провел с Домом Робером час, пока тот не отправился на вечернюю службу. Отец-настоятель начал с объяснения, что, рассказывая Шарлю о его друге, он, как ему кажется, не предает Жана. Он убежден, что Шарль наилучшим образом использует все, что услышит, он позвал Шарля потому, что разговор с Жаном и поведение последнего в течение трех дней привели его к убеждению, что Шарль в гораздо большей степени может помочь Жану, ибо очевидно, что тот нуждается в помощи. Хотя, разумеется, сам Жан в этом не признается. По приезде — и кое-какие уточнения Дома Робера подтвердили, что Жан приехал в Сизен через несколько часов после того, как покинул Ла-Виль-Элу, — он попросил, чтобы его принял отец-настоятель, сказав, что знает Шарля и живет неподалеку от Ла-Виль-Элу. Настоятель принял его, и Жан представился, назвав свое имя. («Память у меня еще хорошая, и у меня сразу все замкнулось: Жан Фуршон, Шарль де Ла Виль Элу, г-жа де Керуэ, но я ничего не сказал»). Жан в нескольких спорах объяснил, что «его друг Шарль» предоставил ему дом в лесу Ла-Виль-Элу, но что сегодня вечером, в силу причин, которые ему трудно объяснить, сама мысль о возвращении туда ему мучительна, чтобы не сказать — непереносима. Поэтому он подумал о Сизене и решил попросить «убежища» на несколько дней. Но он хочет быть искренним: в Бога он не верит.

— Разумеется, я сразу же согласился. Он спросил меня, может ли он тем не менее (это «тем не менее», я думаю, означало: хотя он и не верит в Бога) присутствовать на богослужении. Я напомнил ему, что церковь Христова открыта для всех, желающих переступить ее порог. В течение первых трех дней, как сказали мне монахи, он ни с кем не разговаривал. Ел вместе со всеми в столовой, присутствовал на всех службах, не пропуская ни одной, иногда выходил из аббатства, чтобы прогуляться по лесу, но чаще всего оставался в своей комнате.

Потом Жан, это было накануне, захотел увидеть отца-настоятеля. Он поблагодарил его за прием. Он собирался покинуть аббатство и потому хотел бы поговорить с Домом Робером. «Отец мой, — сказал он, — я тоже принадлежу к ’’церкви”. Я вошел туда молодым человеком во время войны и Сопротивления. Возможно, вам известно об этом, ведь вы так давно в Сизене, хорошо знаете Шарля де Ла Виль Элу и все, что с ним связано». Дом Робер подтвердил, что ему это действительно известно. «Не стану скрывать от вас, что мне плохо в моей '’церкви”, все хуже и хуже. У нас тоже есть свой Рим. Я только что оттуда вернулся. Это одна из причин того, что мне так тяжко жить».

— Так и сказал: тяжко жить, — уточнил Дом Робер, прерывая свой рассказ — Эти слова меня поразили. — «Я говорю с вами об этом, — сказал Жан, — вовсе не для того, чтобы пожаловаться. В конечном счете я, наверное, получил то, что заслужил. Не собираюсь я стать и перебежчиком и примкнуть к вашей церкви. Есть люди, которые, оказавшись в тупике, могут отступить назад и пойти другим путем. А я не умею, так и буду торчать на месте».

— Как видите, — снова прервал себя Дом Робер, — это душа, которая страдает, и, поверьте мне, страдает жестоко. «Я говорю с вами об этом, — продолжал Жан, — потому что здесь, в Сизене, я нахожусь в храме веры. Будьте счастливы, отец мой».

— И я был тронут его словами, — сказал настоятель, — очень тронут: «Ибо я нашел в аббатстве то, что искал: место, где люди верят. Проведя здесь три дня, я теперь знаю: такие места существуют. Это общая черта двух наших церквей. Я не могу жить без веры. В этом, кстати, моя беда». (И тут Жан рассмеялся, но об этом Дом Робер не рассказал Шарлю, ибо ничего не заметил, рассмеялся тем же смешком, который Шарль не раз подмечал у него в Москве, когда Жан находился на грани нервного срыва.) Для Жана сходство было в следующем: все покоилось на вере. И она — по крайней мере так он считал — заслуживала уважения. Иного выбора для него не существовало. Но теперь он лучше понял, что их разделяло: «Ваша церковь говорит: царство Божие не от мира сего. А наша: царство Человека — от мира сего. Вы хотите покинуть этот мир. Мы же хотим его переделать, мы действительно хотим сделать из него царство Человека. Отец мой, единственный вопрос, который я задаю себе сегодня: почему вы говорите, что царство Божие не от мира сего?»