Анри Фроман-Мёрис - Политическое воспитание

Шарль поднялся и, пожимая протянутую руку, испытал некоторое волнение, настолько непосредственной показалась ему реакция собеседника. Поэтому, когда в конце разговора тот пообещал лично и активно заняться делом Жана, слова его не прозвучали для Шарля пустой болтовней.

«У меня было ощущение, что я затронул чувствительную струнку, — пометил он в дневнике. — Но может ли аппарат быть чувствительным к подобного рода вещам?»

В письме, которое Шарль написал Жану, чтобы одновременно извиниться перед другом за предпринятый им демарш, объяснить ему причины своего поступка и сообщить о разговоре в МИДе, он воздержался от всякого преждевременного оптимизма. «Ты достаточно хорошо знаешь эту страну, чтобы понимать: на худшее здесь больше шансов, чем в любом другом месте. Тем не менее я ушел из МИДа, настроенный менее скептически. Во всяком случае, я увидел там искреннюю реакцию. Так что видишь, может быть, не стоит терять надежду».

Письмо ушло из Москвы диппочтой 25 ноября и было послано на парижский адрес Жана. Учитывая время пересылки диппочты и дальнейший путь письма, оно должно было прийти по назначению 1 — 2 декабря.

С почтой, прибывшей на следующей неделе, 1 декабря, Шарль получил от Луи письмо, которое его взволновало. «Должен сообщить, — писал Луи, — что как-то вечером мне позвонил Жан Фуршон. Он спрашивал, можно ли ему приехать в Ла-Виль-Элу и поселиться в лесной сторожке, которую Вы уже предоставляли в его распоряжение летом. Я сказал, что перед отъездом в Москву Вы дали мне указания на этот счет и что он может приехать. Он приехал 21-го, и у нас с Мари едва хватило времени, чтобы устроить его как следует.

Спешу поставить Вас об этом в известность». Письмо было датировано 23-м. В нем не содержалось никаких деталей, касающихся самого Жана.

К Шарлю сразу вернулись летние воспоминания. Теперь приближалась зима. В лесном домике будет сыро, печально и еще более одиноко.

Только на следующий день вечером Шарль, раздраженный многочасовым ожиданием, смог дозвониться до Луи. Тот уже дважды вместе с Мари ходил в сторожку, чтобы позаботиться о Жане.

— Он почти не разговаривает, хочет все устроить сам и говорит, что ему ничего не нужно.

— Что он делает?

— Вот уж этого я не знаю!

— Навестите его сегодня, Луи, и скажите, чтобы он перебрался в замок.

Шарль отдал еще несколько распоряжений и, заканчивая разговор, сказал Луи, что позвонит завтра в это же время. На следующий день слышимость была плохая, но Шарль все-таки понял, что в течение дня Луи несколько раз побывал в лесном домике, но Жана там не оказалось. У Луи был второй ключ, и он вошел в дом. Он не заметил ничего необычного, разве что печка была холодной. Шарля мучило беспокойство, и он попросил Луи вернуться туда на следующий день утром и, если Жана не будет, оставить ему записку, чтобы он немедленно переселялся в замок.

— Спросите его, не хочет ли он, чтобы я приехал, — сказал Шарль. — Если нужно, я приеду немедленно. Во всяком случае, завтра вечером я позвоню.

На этот раз к телефону подошла Мари. Луи отправился в сторожку утром, но Жана там не оказалось. Он, должно быть, возвращался туда ночью, потому что постель была разобрана, комната в беспорядке. На столе Луи увидел листок бумаги и позволил себе прочесть его. Это было начало письма. «Шарль, старина, прости меня...» Луи звал его, прождал до полудня, снова вернулся туда днем, а потом и вечером.

— Надо что-нибудь предпринять, если Луи его и сейчас не застанет? — спросила Мари. — Может, предупредить жандармов?

Шарль согласился, чтобы позвонили в жандармерию, если завтра утром Жан не вернется, и сказал, что попытается позвонить около часу дня.

Разговор ему дали только около трех часов. Он сразу понял, что то, чего он боялся, произошло. На том конце провода голос Мари постоянно прерывался такими сильными рыданиями, что Шарль, умолявший ее успокоиться, с трудом разобрал, как все случилось.

Между тем все было просто. Луи, вернувшись в сторожку еще до рассвета, увидел Жана, лежащего на кровати.

— Он был жив, — сказала Мари, — но дела его были очень плохи.

Увидав на полу пустой тюбик из-под лекарств, Луи понял, что случилось несчастье. Он бросился звонить жандармам, те вызвали «скорую помощь». Жана увезли в больницу в Сен-Л., и Мари больше ничего не знала.

Поздно вечером Шарлю удалось дозвониться в больницу, где медсестра сказала ему, что врачи больше не надеются спасти Жана. Принятая им доза лекарств, скорее всего, увы, окажется для него роковой. На следующее утро Шарль узнал, что ночью Жан умер. Еще накануне Шарль предпринял все необходимое, чтобы вылететь во Францию. Днем он сел на пражский самолет, утром следующего дня летел в Париж, а вечером был в Ла-Виль-Элу.

Шарль провел скверную, беспокойную ночь. И вот он в Сизене, в кабинете отца-настоятеля. День едва занимается, печальный день, небо затянуто низкими облаками, словно свет покинул землю. Пение монахов во время утренней службы звучит как голос страдающего человека. Это мольба-признание его несчастий.

— Поражение, бессилие, — говорит Шарль Дому Роберу. — Бессилие изменить ход вещей, бессилие переубедить другого. Можно ли принять это, можно ли смириться? Жан дошел до конца распада, до конца разрушения, ибо ему ничто не предложили взамен. Он был человек верующий, и, когда предмет его веры был ниспровергнут, когда пророки оказались уличены во лжи, он не захотел, не смог поверить в другой мир. В конечном счете он отверг цинизм. И преподал нам прекрасный урок. Но мы, я, отец мой, разве на нас не лежит доля вины? Значит, нашему миру нечего было ему предложить взамен? Недостаточно только обвинять Другого, систему, которая убивает, бесчеловечность противника, слепую машину, тоталитарную идеологию и, полностью сняв с себя вину, считать, что совесть у тебя чиста. Его неудача — это и моя неудача. Когда я оглядываюсь на прошлое, прошлое этой общей для нас земли, объединившего нас времени, когда думаю о борьбе, которую мы, сами того не зная, вели вместе, я не могу ни торжествовать, ни считать себя правым. Я тоже побежден. Его поражение — мое поражение. Он замкнулся в отчаянии, и я не сумел его оттуда вырвать. Он отверг мир, в который верил, и никто не смог дать ему что-либо взамен. В самом деле, что мы можем дать? Я чувствую пустоту, отец мой, ужасную пустоту, и мне кажется, что заполнить ее невозможно.

Шарль смотрит в окно на пустынный, тихий двор. Звонит колокол, созывая к завтраку. Прислонившись к камину, где горит небольшой огонь, Дом Робер молчит.

— И все же, — говорит Шарль, — у нас есть немало хорошего, почему же нам не удается сделать мир лучше?

Тогда Дом Робер прерывает молчание. Он счастлив, говорит он, что Шарль чувствует эту пустоту. Кто не ощущает ее, не может действовать. Кто считает себя неуязвимым, кто не почувствовал горечь поражения, не может разделить страдания слабого, отчаяние побежденного. В осознании несоответствия мира тому, чем он мог бы быть, — начало пути.