Александра Николаенко - Убить Бобрыкина: История одного убийства

— К деньгам, — сказала мать и, ложку облизнув за Шишиным повторно, руку обернула мокрой тряпкой, клеенку стала к ужину стирать. Задев случайно ложку уронила, всплеснула рукавами, замерла.

В дверь тут же позвонили. Шишин вздрогнул, мать перекрестилась.

— Господи, помилуй, на ночь глядя несет кого-то черт, — и к двери подойдя на цыпочках, в глазок взглянула, прошептала, — дрянь твоя стоит …

Он ринулся к дверям, но мать остановила взмахом рукава, смотря темно и тускло.

— Откроешь мне! Увидишь, как откроешь…

Шишин замер.

— Надежда Николавна! Это я! — из-за двери сказала Таня. — У вас не будет соли, спичечного коробка до завтрашнего дня? У нас вся вышла, не хотела в магазин идти…

— Нет соли, Танечка! — не открывая, отвечала мать. — Была — вся вышла. Бессоли который день сидим…

— Тогда схожу, вам тоже занесу! — пообещала Таня.

— Не надо заносить! — сказала мать. — Не заносить, не выносить не надо! Обойдемся.

— До свидания, спасибо, — прочь от двери быстро побежали легкие шаги.

«Как воздух вытекает…», — думал он.

— Унес Господь пиявку, — сказала с облегченьем мать, соль убрала в буфет, задвинув ящик.

— Видал? — садясь к столу, спросила, — иж какая! Из таковских… соли ей!

Но Шишин мрачно, зло смотрел на мать.

— Ну что таращишься, Тарантул? Не знаешь разве? Соль, да хлеб, из дома — счастье прочь. По коробочку вынесет дотла, и плюнет в душу. А я добра тебе хочу! — сказала мать.

«Сама узнаешь у меня», — подумал хмуро, и снова крошку со стола смахнул, назло, и, вздрогнув, от стола отдернул руку.

— Мало била, мало! — замахиваясь, прошипела мать. — Два дурака в тебе живут, да ты двоих дурнее! Приваживаешь эту! Соли ей…. Как в детстве свистопляска все была, так и осталась свистопляска, вертихвостка…дрянь! на все готовенькое ей…, — и мать закашлялась, надсадно дохая, захлебываясь, багровея…

Шишин встал, мать кругом обойдя над ящиком склонился, дернул, и в пальцах разодрав картонную обивку пакет открыл и камнем высыпал на пол.

— Да постучи же, за-до-хну-сь! — согнувшись пополам, хрипела мать, и он ударил. Не раз один — четыре раза, пятый… и тяжело дыша, присел назад, к столу. Мать поперхнулась кашлем, замолчала, вытирая слезы вдруг посмотрев сквозь Шишина безумно, жутко, сказала еле слышно, головой тряся…

— Так топором бы, Саша… за тварь свою, да топором по голове…

Уже трещали, но еще стояли льды, над речкой тлел закат, и корочкой арбузной хрустели валенки по кромкам луж. В проталинах лежали пестрые прихрамовые кошки. Тепло и зябко было. Сыровело. С колокольни тянули высоко и чисто, небу, осподи поми… густели тени, и пугаясь света, возвращались в свет. У храмовых ступеней шаль накинув, мать собачью шапку с Шишина сняла, убрав в заплечный, поклонилась низко, в три креста вратам.

— Перекрестись мне, ну! — чесночным шепотком за ухо, и с непокрытой головой перекрестился он на черные кресты, на воронье сидевшее на них…

В притворе низком чадно, тесно, душно, тусклый свет сочился. Мать, тяжело держа за плечи, подтолкнула, протискиваясь сквозь одежд, их раздвигая, точно висельные платья в шкафе, он пошел вперед. Катасаркирь лиловый лежал на алтаре, на горнем в семь грехов горели свечи…

«Прости, что есьм я на земле…», — читал старик священник маленький и хилый, качая головой в огромной митре синей, и точно новорожденный щенок, переступая еле-еле, поверх голов водил крестом. А позади него огромный дьяк с лицом сердитым вздыхал болезненно, протяжно, кропил кадилом стол и «Свете тихие…» — шептал. И женщины, похожие на мать, все как одна в платках вороньих, в черных шалях, подолом платьев серых низ мели, и падали и бормотали, губами зацеловывая пол. Творя на три поклона «Господу глаголем, — сзади, держа над головой свечу, причитывала мать, — не отврати лица от отрока твого и яко я скорблю и скоро услыши мя, вонми души моей, избави ю…»

«Ей господи Царю, даруй ми зрети прегрешения мои, не осуждати брата мояго, как яко ты благословен во век, аминь…» — и Шишин лопотал.

— И ты целуй! — мать прошептала, подтолкнула в спину. Не удержавшись, Шишин растянулся на полу, в ногах у всех, в растворы — носом. И, покачнувшись, с алтаря упал потир, и черное густое потянулось из овала на пол. Он дырочку заметил вдруг на золоченой ризе, и с ужасом зажмурился, увидев моль, скользнувшую из дьяконских одежд…

— Прости меня… — у бога попросил.

Бог не ответил.

«Никогда не отвечает, — думал, — все прячется, как будто в прятки мной играет, то под кровать залезет, то под стол… за штору только загляни. И страшно, вдруг возьмет, и схватит. И не заглянешь тоже страшно, вдруг его там нет…»

За подбородок облизнул холодный пол, целованный, исползанный другими, на курточку закапало топленое стекло, и искривились образа, захохотали. Протягивая языки к хоругвям зашипели свечи, тая, извиваясь, змеем сползли, и поползли меж ног, меж тел. И раскололся пол, а позади, как елочные шарики, разбились купола, и из скорлуп, из трещин, сминая воздух, хлопотом и криком взметнулось, шавкая, седое воронье…

— Прости, сыночек, — вдруг сказала мать, и Шишин заворочался во сне, и провалился в трещину подушки…

Был день Прощенья накануне поста великого, пред Пасхой. Свет лился из окна весенний ясный. Звонко, точно в клавиши металлофона по подоконнику стучали солнечные капли, и светом тихим комната была полна.

— Прости меня, — еще раз повторила мать, склоняясь над постелью, откинув одеяло, трижды Шишина поцеловала в щеки, мокрыми губами.

Шишин не любил, чтобы три раза, мокрыми губами целовала мать. Он так любил, чтоб Таня…

— Таня… — Шишин прошептал.

— Уймись! — сказала мать, и Шишина перекрестила. Морщась, ладонью утерев с лица, где щек она коснулась, он открыл глаза, и с подозрением долго, пристально смотрел.

— А что ты натворила?

Мать молчала.

«Не хочет признаваться, — думал хмуро, — а как ее простишь, когда не знаешь… Может быть она кого-нибудь убила, или ограбила, пока я спал…»

— Нельзя в немирном состоянье, Саша, входить в Великий пост, пойми! — вздохнула мать — Ты вспомни, что сказал Господь: Вы будете прощать, и вам прощу! … Сегодня отпущающе всеими, и отпущенным быти от бремен греховных, в духовном обновленье пред Пасхой, понимаешь, ну? От сердца, не от разума простить. Как перед смертью.

— Ты заболела что ли? — поинтересовался он.

— С чего ты взял? Не каркай Бога ради!

— Прости…, — ответил он.

— Вот, в древней Палестине, — сердито продолжала мать, — на пост Великий, вплоть до самой Пасхи, монахи уходили в пустынь, зверям на растерзанье, голоду и холодам. И так прощались, будто навсегда.

— А ты куда-нибудь уходишь?