Александра Николаенко - Убить Бобрыкина: История одного убийства

А целиком кто станет, если кисло? И все равно опять, как Оленька теперь, все за кровать, все на пол…

Дела, дела, дела…

В пирог капустный тесто замесила, поставила под батарею и забыла, оно подняло крышку, поползло, как из волшебного горшочка. Вари, горшочек! Стой, горшочек, не вари! А комната и лестница и люди, двор, и улица, и дальняя дорога, все в каше этой, и ползет, ползет, а дурачек не может вспомнить, как остановить.

Горшочек, не вари! И просит: не вари, ну не вари, пожалуйста, горшочек…

Весь день все валится из рук, разбила кружку, уронила нож. И знаешь, уронила, тут же подняла, стою и жду, одна в пустой квартире, что ты придешь, а я скажу: «А, Санька, это ты? Входи!» А ты ответишь: «Я, а кто же?» И обернешься, как всегда, чтобы проверить, ты или не ты…

Я вышла в коридор, и дверь открыла. Ты в детстве часто стоял под дверью ждал. Открыла, а за дверью лестничный пролет и пустота.

Так день прошел, и я за Оленькой пошла, забрать ее из сада, и Оленька бежит ко мне из группы. «Мама! Мама!», — кричит, а в голове все закружилось, как на карусели, будто это я сама бегу к себе.

Бегу, бегу, весь день, всю жизнь, и так, как было: в комнате вечерней, вчерашней комнате, в окне вчерашнем те же крыши, лужи, радуги бензина, на тротуаре расплывается мелок, резиночка, забор у школы, голубятня, железные за голубятней гаражи, душистый черный вар, молочный зуб в ириске, с окна замазка, и ворона та же на кресте антенном, хвостом указывает на фонарный круг.

На лестничной площадке лежит вчерашний мяч, с отбитым боком, которым можно поиграть еще, но будет все не так, когда он прыгал, и можно в глаз замочной скважины увидеть что-нибудь, а можно получить по лбу, и радио бубнит «В рабочий полдень» и ждешь спектакль по мотивам книги «Голубой карбункул» и думаешь, в стеклянном шаре на подставке настоящий снег…

Японка с веером мне подмигнет с открытки, у зеркала глаза тяну к ушам, и веер, вырезанный из цветной бумаги, и папин с бахромой халат..

И, кажется, сейчас я спрячусь и скажу тебе, считай до десяти! Ты досчитаешь до дести, лицом в углу, а где тут спрячешься, когда как жук в коробке? Все на виду, все на бегу, и все как будто можно отсчитать назад…

Еще не спряталась. Уже не спрячусь.

Вот и мои пришли.

Твоя Т.Б.

Закрыв глаза, к стене прижавшись носом, в коридоре Шишин от дести назад считал…

— Считаешь? Ну считай, считай, дурак! Ищи вчера в сегодне, — сказала мать, и, мимо Шишина зевая, прошла на кухню, завтрак накрывать.

«В „Московские“ играют, — думал он, лицо расплющив по оконному стеклу. — Пойду и попрошусь… Веселая игра, возьму и попрошусь. Скажу: можно с вами? Скажу, и будь что будет: не возьмут, так не возьмут, не очень-то и надо». И думая «Совсем не надо даже…» в прихожую пошел и одеваться стал…

— Иди-иди, просись к волчью на ужин, тебя там только ждали! Тьфу! — сказала мать.

«Тебя…» — подумал хмуро он, и вышел.

— Можно с вами?

— Можно! Иди сюда! — сказала Таня. Шишин подошел.

— Здорово, Жижин! Новенький водить!

— Нет, посчитаемся! — сказала Таня.

— Чего считаться? Нас двенадцать и тринадцатым гундон.

— Сам ты! — сказала Таня, и лучезарно улыбаясь, Бобрыкин ненавистный свистнул: «Фью-тирлю!», и камушек ногой отбил к забору. Пять раз пропрыгал по асфальту камень, и ровно пять отпрыгивал назад.

— От так! — сказал Бобрыкин ненавистный.

— Крутень! — сказали все.

Двенадцать палочек на доску положили, доску поставив на кирпич, и Шишин встал у камня и глаза закрыл. Бобрыкин ненавистный ударил по доске, двенадцать палочек взлетели в небо, в рассыпную побежали игроки.

Наклонившись, Шишин долго палочек двенадцать собирал, искал в траве, в кустах, считал, старательно укладывал обратно, и все двенадцать наконец сложив на доску, искать пошел…

— Иду искать! — предупредил…

«Ищи-свищи», — из головы сказала мать.

— Эй! Шило-мыло! — закричал Бобрыкин ненавистный и за спиной ботинком треснул по доске…. — Иди сюда! И «буратино» перед носом покрутил.

Собрав двенадцать снова, Шишин огляделся, нет ли по близости Бобрыкина опять, и отходил теперь с опаской, оглядываясь на доску…

— Сашка… — услышал Танин шепот, — ищи меня, я здесь! — он сделал шаг к забору, и…

— Эй, Шишкин! На тебе! — опять сказал у камня Бобрыкин ненавистный, и опять ботинком двинул по доске…

Кто прятались — те разошлись давно. Смеркалось. К окошку Таня подошла, увидев Шишина у камня, вниз опустила ручку, нахмурилась, и отпустила, задвинув занавески, плечи обхватив отошла, к Бобрыкину присела на колени, накручивая локон золотой на палец Бобрыкин в ухо напевал «Тирлем-тирли…», и «Машу и медведь» смотрела Оленька с дивана.

И все стоял у камня Шишин, озираясь. Палочек двенадцать охранял…

— Есть иди, творог остынет! — сказала мать.

— К чему это присниться, мама? Свадьба, музыка играет, невеста в белом, гости… окно, протекший таз, ведро пустое, гвозди, потолок, ты по нему ползешь и моешь, моешь…

— Какие были гвозди? — поинтересовалась мать.

— Не знаю, не нашел, — и отводя глаза, скрестив тайком колени, пустую руку быстро опустил в карман и в фигу сжал.

— Что, не нашел гвоздей к добру, — сказала мать, — а гвозди к гробу. К концу пути земного, вот к чему. Перекрестись, скажи спасибо, не нашел! — и он тревожно посмотрел на мать, плотнее сжав колени с фигой, соображая, стоит ли признаться, что гвозди все-таки нашел во сне, и перепрятал.

Мать, пристально нахмурясь, посмотрела, наклонившись, откинула клеенку, заглянув под стол.

— Колен понавертел, канаты вяжешь? Себе то не соврешь, дурак! — сказала и стала молча есть, во рту перетирая творог сухой и теплый, вертя в щеках, прихлебывая чай.

— А если я нашел и перепрятал? Что?

— Что? — фыркнув усмехнулась мать, газетой утирая губы, и скомкав за тарелку отложила. — Перепрятал, Саша, значит отложил. Припрятанное-то само из дому не уходит, лежит как есть, до часу, до поры…

— А таз и свадьба?

— Таз со стирьем?

— Нет, с мылом был…

— Вот со стирьем к делам. Бессмысленным делам, как все твои, к напрасным хлопотам к гнилой картошке. С мыльем — покойницу любить.

Он завертелся, под клеенкой тапком засучил.

— Уймись! — сказала мать.

— Окно тогда?

— Закрытое — к болезни, разочарованью, к пустому. Разбитое — к слезам, открытое — к ненастью.

— А невеста?

— Невеста к горю. Разлуку означает, и предательство в любви. Лицо-то видел у нее?

— Не разглядел…

— А если б разглядел, узнал бы, кто предаст, — качая головой сказала мать, и, встав, спросила, обернувшись:

— А без лица не знаешь, Саша, разве, кто?

Приснились люди без лица, и лица без людей, ворона, мать в окне, дупло, почтовый ящик, крыса, плуг, Танюша за роялем в музыкальном классе. Приснилось, что учительницу музыки уже убили, а она жива. Бобрыкин ненавистный на коне и с саблей наголо. Трамваи номер шесть, и девять, что одно и то же, если их перевернуть, и равно не к добру. Аптека, шапка, рожь, капуста, еж, и кошки, кошки…